Никон

— Параша, портомоя, в девках засиделась. Двадцать пять лет, — говорила Мария Ильинична Федосье, разгребая ворох поношенной одежды. — Как ты думаешь, за малоумного она пойдет, не обидится?

«Я за старого пошла», — навернулось на язычок Федосье, но она этого не сказала.

— Страшный?

— В том-то и дело, что пригожий! — Царица обрадовалась вопросу. — Синеглазый, кудрявый, таращится — туда-сюда. Я его в церкви видела. Племянник он нашему Девуле.

— А кто это?

— Отставной дворцовый сторож.

— Как ты только помнишь о всех, государыня?! — удивилась искренне Федосья. И опять удивилась, разглядывая в царицыных руках опашень. — Какая красота!

— Вот его и подарю Параше. Розовое к лицу ей будет. Она, голубушка, тоже очень славная, да хроменькая. Таких еще деток нарожают! Ну, какая жизнь без мужа? Последней бабе позавидуешь! — И посмотрела Федосье в глаза: — Как твой сыночек?

Спрашивала об одном, а знать хотела другое: не таит ли в душе обиду приезжая боярыня — за старика ведь отдали.

Федосья улыбнулась радостно.

— Ванечка говорит уже! Лопочет без умолку. Спасибо тебе великое, государыня!

— Ах! — вздохнула Мария Ильинична. — Я иной раз подумаю о тебе, и кошки по сердцу скребут. За старика девушку выдала.

— Он у меня не старик, — сказала Федосья. — Головою, верно, седой, но хворей не знает, всегда весел. Мне с ним хорошо. И с Борисом Иванычем у меня дружба. Борис Иванович о вечной жизни любит поговорить.

— Рада за тебя! — сказала царица. — Характер у тебя, Федосья, золотой. Ну что? Не больно согрешим, выдавая хромую девушку за малоумного?

— За Бога как решишь? — сказала Федосья. — А по-человечески — хорошо. На двух одиноких убавится в белом свете.

— Верно! — согласилась царица. — Утешила ты меня. Я, пожалуй, Параше-то еще и зимний опашень пожалую. Сукно крепкое, вот рукава только моль побила.

— Ну, тут заштопать можно! — посмотрела Федосья.

— Спасибо тебе, поезжай!

Федосья поклонилась царице:

— Государыня, дозволь завтра не быть. Глеб Иванович гостей в Зюзино позвал.

— Будь счастлива, — сказала царица.

5

Зюзино у Глеба Ивановича было устроено по новой моде. Подмосковное именьице принесла ему в приданое первая жена. Место было красивое, и, желая потешить молодую Федосью Прокопьевну, Глеб Иванович денег на устройство парка и всяческих забав и потех не жалел. Состояние у него было немалое — 2110 дворов. У старшего брата против этого втрое больше, но брат — первый помощник царю и свояк. За Борисом Ивановичем числилось 7254 двора, самого Никиту Ивановича Романова, царского дядю, превзошел богатством, у того 7012 дворов. Столь же богат был и Яков Куденетович Черкасский. Бояре того времени имели по полторы тысячи дворов, окольничие по пятьсот с гаком, думные дворяне по триста. Не царевы чины дороги — дорого то, что в придачу давалось: у иной царской шубы подкладка богаче верха.

Стоял счастливый июньский день. У самой природы был праздник. Цветоносная река пролилась на землю, и всякая пядь земли радовала глаза.

Глеб Иванович Морозов ради гостей надел доставшийся от отца опашень. Это было длинное, до икр, свободное платье из иранского атласа, рукава узкие, вместо шитых каемок — розовые крупные камни. На спине золотом был вышит стоящий на задних лапах грифон, с изумрудами вместо глаз, с алмазами на перьях широких крыльев. Спереди опашень украшали одни только пуговицы, те же розовые камни в золотых грифоновых когтях. А пуговиц этих было шестьдесят.

К Глебу Ивановичу поглядеть его сад приехали князь Юрий Алексеевич Долгорукий, брат Федосьи, дворецкий царицы — Федор Соковнин, государев ловчий, стольник Афанасий Матюшкин — свой человек у царя с детства. Борис Иванович с женою Анной Ильиничной жил в Зюзине уже третий день — так ему здесь было хорошо. Сад занимал две десятины. Возле искусственного пруда с черными лебедями был устроен теремок, с луковками и маковками, но без стен. На деревьях вокруг теремка висели золотые клетки со сладкоголосыми птицами, а за серебряной сеткой на поляне разгуливали павы и павлины.

— Как здоровье государя? — спросил Глеб Иванович Матюшкина.

— Бог здоровья дает, — отвечал Матюшкин, разглядывая птиц, — вчера с челигами изволил охотиться.

— Удачно ли? — спросил Борис Иванович, сам имевший соколиную охоту, ни в чем не уступавшую государевой.

— Коршака Свертяй взял. Двадцать две ставки сделал.

— Славно! — похвалил Свертяя Борис Иванович.

— Государь так развеселился, что сокольнику Парфентию тотчас рубль пожаловал.

— Хорошие дни стоят, — сказал Долгорукий. — Скоро и Никон, знать, на Москву прибудет.

— Государь совсем заждался, — простодушно откликнулся Матюшкин. — Только по северным дорогам не разбежишься. Там полая вода небось не сошла.

Заговорили о дорогах, об озимых, но Долгорукий все, что ему было надо, узнал: государь заждался Никона. Стало быть, желает видеть Никона патриархом. А что братья Морозовы думают? И как бы между прочим сказал:

— Слышал я, попы за Стефана Вонифатьевича хлопочут.