Никто, кроме нас!

Трое турок пробирались через развалины метрах в ста. Двое несли разобранный «Браунинг», третий шел впереди, озирался, держа наготове G3 с подствольником.

Этого нам совсем не надо. Если они тут усядутся, то позиция накроется.

Боже отложил бинокль к аккуратно – затвором вверх, прицел закрыт замшевым чехлом – устроенной сбоку «мосинке». Взял «Винторез», устроил его в выемке камня. Приложился – быстро и плотно, целясь в левый висок последнему турку. Чуть ниже… в левую щеку…

Выстрел. Выстрел. Выстрел.

Зря отец не любил этого оружия. В городе на короткой дистанции, да если целей много – самое то.

Еще две или три секунды Боже смотрел на лежащие около упавшего пулемета трупы. Осторожно откатил в щель поглубже раскаленные гильзы.

ОН видел, как погибли турки. ОН не мог не видеть. ОН сейчас наблюдает в прицел. Смотрит внимательно. Ищет. Для остальных это просто убийство – война, она и есть война. Но ОН знает, что этих троих убил Боже. И знает, что Боже за ним охотится.

Окна. Развалины.

* * *

«Апач» грохнулся в середине площади, взметывая обломки, по сторонам – пыль. В бинокль Боже видел, как на казачьей баррикаде, задирая юбки, скачет и явно что-то кричит молодая женщина. Но видимость после падения упала до нуля, подходила темнота, и Боже отложил бинокль и уснул.

Он спал глубоко, бесшумно дыша, не двигаясь, но каждые три минуты открывал глаза и секунд десять-пятнадцать вслушивался и всматривался в грохочущую смесь огня и тьмы за пределами своего участка.

Перед рассветом была атака. Но турки не умели воевать в темноте, и Боже видел, как они десятками гибли в нескольких заранее устроенных казаками «огневых коридорах». Он не думал о «своих» и «чужих». Война сейчас его не касалась совершенно. Где-то впереди, метрах в четырехстах, была цель. Вот и все.

Глядя в бинокль, Боже ел из банки консервированные сардины, запивая водой, в которой разболтал кучу таблеток глюкозы. Вода стала противной, и он вспомнил родник над селом. Маленький, с ледяной вкусной водой, с нерукотворной иконой Богоматери, проступившей в камне в незапамятные времена. Мама водила его туда за руку и научила молиться, прежде чем попить. Всего несколько слов…

Вот ОН.

Человек в сером лохматом камуфляже лежал в развалинах воздухозаборника. Странно было, что Боже не заметил его раньше. Сейчас он отчетливо видел голову, плечо, спину, винтовку – английскую «Супермагнум», замаскированную лохмотьями ткани. Человек лежал совершенно неподвижно, и Боже, нашарив его висок риской прицела, не стал стрелять.

Кукла. Будем вести себя так, словно это кукла. Может быть, это и есть кукла. Мы подождем выстрела (который будет означать чью-то смерть – конечно…). Тогда все определится.

Триста пятьдесят метров. Боже выставил дальность. Вот так. Ветер дул по площади, он выставил и поправку. И окаменел.

Вражеский снайпер тоже был неподвижен. Он хорошо замаскировался. Боже не мог себе не признаться, что, в принципе, мог и не заметить его раньше. Может, он тут и лежал. А может – приполз сюда ночью, а до этого стрелял из окон. А что он неподвижен – скорей пошевелится кукла, чем хороший снайпер.

Лица не видно. Оно было закрыто маской, чуть колышущейся. Не факт, что от дыхания.

Со стороны казаков подал голос «Утес». Он бил беспощадно, нудно, руша в щебень остатки бетонной стены…

Будет стрелять в пулеметчиков?

Не будет? Боже не стал бы…

Или все-таки это кукла?

Нет?..

Да?..

Пулемет умолк. Мухи вились над трупами убитых вчера турок – казаки обобрали их, со многих даже обувь сняли (дружинники этим брезговали), но убирать не стали, конечно, не в своем же тылу. Боже пришлось принюхиваться, чтобы различить запах гниения. Он настолько пропитал все вокруг, что стал неразличим, а это плохо, когда так «садится» обоняние…

Я камень.

Я неподвижен.

На спине можно различить следы ожогов – отец клал туда горящие угли, а Боже лежал неподвижно и отмечал цели на карточке, хотя глаза семилетнего мальчика застилали слезы. Потом он научился сдерживать и слезы.

Я не умею ненавидеть. В мире нет ничего и никого, на что стоит растрачивать ненависть в эти минуты. Если бы сейчас мимо прошел тот летчик, который сжег мой дом, маму и трех сестренок, я бы не пошевелился.

У меня нет имени. У меня нет народа. У меня ничего нет.

У меня нет даже меня.

Выстрел!

Боже видел, как плавно, мягко дернулся длинный толстый ствол винтовки и качнулась голова в маске.

В следующую секунду голова дернулась снова – уже резко – и скользнула в сторону. А «Супермагнум» упал через камень, задрав приклад вверх.

Боже плавно открыл затвор «мосинки», выбрасывая стреляную гильзу…

…Последним выстрелом натовского снайпера был убит на позициях дроздовцев надсотник Хвощев.

* * *

Остаток этого дня, ночь и весь следующий день Боже Васоевич лежал в своем укрытии, с каменным терпением отслеживая происходящее. Труп и винтовка тоже лежали на своих местах, никто не приходил за ними.

И больше никто не стрелял.

Почему Боже не уходил? Едва ли он сам мог сказать точно. Но вновь и вновь вспоминалось…

Отец бросает в рот сливу.

Ягода щелкает во рту.

«Я его убил».

Выстрел.