Никто, кроме нас!

Сережка остановился, словно с разбегу налетел на каменную стену. Нет, он и раньше видел такое, он не раз видел такое, но… но привыкнуть к этому было нельзя. Вернее, он больше всего боялся привыкнуть к этому, потому что это означало бы, что он уже не вполне человек. А оставаться человеком – это единственное, что ему оставалось, если можно так сказать. Он не хотел становиться таким, как Дю, – способный взять из рук человека банку консервов и, когда тот повернется спиной, всадить под лопатку тонкий заточенный штырь, до этого скрывавшийся в шве рукава, – такой фокус бывшее «юное дарование воронежской сцены», «золотой голос Черноземья» Коля Дюкин проделал уже раз двадцать, не меньше.

Но сейчас… Сейчас Сережка смотрел и даже не понимал, что Машута голая и окровавленная, потому что синий от побоев манекен, лежавший на камнях, мало имел общего с прежней Машей…

– Это ее… за мины? – тихо спросила Тонна, прятавшая на животе голову Лешки.

– Хрена там! – вскрикнул Тугрик, весь трясясь. – Хрена-то там за мины! Мины она поставила! Она мимо украинского штаба шла! Мимо этого гребаного штаба! Вышли двое, позвали: «Девочка, иди сюда», я их не видел раньше, этих двоих, ни разу. Она зашла… И все. Когда я обратно… через три часа… она там, за старыми бачками, лежала… уже такая… – и он тихо завыл, кусая себе руки.

– Тише, Жек, тише… – попыталась его успокоить присевшая рядом Леди Ди. – Тише, Жека, ти…

– Вы ничего не понимаете! – вскрикнул Тугрик. – Ну вы же совсем ничего не понимаете, ничего-о-о!!! Для вас она была просто… просто девчонка! А для меня… для меня… – и он опять захлебнулся слезами, вырвался из рук девчонки и, падая, скатываясь вниз, громко плача, полез куда-то по развалинам трибун.

– Завтра я пойду, – сказал Боже и закрыл тело Маши мешком, на котором разбирал трофейный «М60». – Погуляю там. Около кинотеатра. Где штаб.

– Я пойду с тобой, – сказал Сережка. И повысил голос раньше, чем кто-то из зашевелившихся ребят и девчонок открыл рот: – И больше никого!

* * *

Машуту похоронили там же, где и всех остальных погибших ребят и девчонок из Сережкиного «Штурма» – под трибунами, где рухнувшие перекрытия образовывали большую нишу, почти незаметную снаружи. Тут было уже семь могил – а точнее, кирпичных саркофагов, залитых сверху монтажной пеной, с маленькими фанерками, на которых были написаны короткие строчки.

Тугрик пришел, но не подходил близко, только когда Гоблин положил последний кирпич, мальчишка вдруг коротко и тихо вскрикнул. Но потом стоял молча и, когда все было закончено, вышел первым.

– Я иногда думаю – может, они правда мутанты? – сказал Сережка Боже, когда они вышли из-под трибун. В небе где-то над окраиной широко и размашисто перемещались огни, вспыхивали цветные пятна, слышался отрывистый грохот – шел воздушный бой. – Как в книжке. Захватили людей и теперь ими командуют…

– Надо ребят увести на нашу сторону, – хмуро сказал Боже. – Да и мне пора возвращаться, я же почти дезертир. И ты уходи тоже.

– Ты можешь вернуться, когда захочешь, – произнес Сережка без обиды. – И увести с собой ребят – кого захочешь. А я останусь.

– Я могу утащить тебя силой, – заметил Боже.

Сережка посмотрел на него весело.

– Попробуй, – предложил он со смешком.

Боже подумал и согласился:

– Не буду. Завтра сможешь меня прикрыть, если что? Я буду стрелять с близи, жаль, что у нас снайперок настоящих нет.

– Прикрою, – пообещал Сережка. – Если что.

* * *

Тугрик стоял у пахнущей химией пирамидки уже полчаса. Впрочем, он не следил за временем, он говорил с Машей. И был уверен, что она слышит. И даже слышал, как она отвечает.

«Жека», – сказала она.

И Женька Тугаринов улыбнулся.

Теперь он знал, что надо делать. И ему совершенно не было страшно.

Маша ждала его. Он не очень понимал – где. Но совершенно точно знал – там, где они будут вместе и где он скажет ей все, что не смел сказать тут, потому что двенадцатилетние мальчишки не говорят такого одиннадцатилетним девчонкам.

Но там – там, наверное, будет можно. Главное – сделать все правильно.

* * *

– Перебор, – капитан Мащенко бросил карты на стол.

– Играем ещ… – старший лейтенант Полынов осекся, удивленно глядя в дверь.

Пятеро других офицеров, лениво наблюдавших за игрой – трое украинцев, турок и американец-инструктор, – обернулись тоже.

– Это что за явление? – спросил один из украинцев.

В дверях стоял мальчишка. Невысокий, темноволосый, с грязными разводами на лице. Мальчишка улыбался радостно и светло. И сказал, кивая Полынову:

– Во, вы здесь… – обвел остальных взглядом, – все. Это хорошо.

Мальчишка с натугой держал в руке связку – противотанковую РКГ, два двухсотграммовых брикета тола и две старые «РГ-42». Кольцо из одной было выдернуто, и мальчишка второй рукой придерживал скобу предохранителя.

– Вэр из э вотчер? – спросил, поднимаясь, американец – он, надо отдать ему должное, первым понял, что происходит. – Часовой…

– Я ему бритвой горло перерезал, – охотно пояснил мальчишка. И кивнул на дверь, за которой раздался шум: – Во, бегут уже… Ну, ничего… А я за вами, дяденьки. Вам пора.