Никто, кроме нас!

– Ты не понимаешь… – у него внутри даже что-то пискнуло. – Я правда предатель… Санька сказал, что каждый, кто хочет бросить родную землю – предатель. Россия – она ведь и моя земля. А я… я… – он даже заикал от плача и уткнулся мне в бок, выревывая: – Я… хочу-у-у-у… у-у… у-у… уеха-а-а-ать!!!

Его колотило. А я все понял. Вспомнил, как Лешка постоянно торчит около Халлорхана и сыплет вопросами то на русском, то на ломаном английском… а офицер ворчливо отвечает.

– С Халлорханом в Америку? – спросил я.

Лешка закивал, стуча лбом мне в бок.

– С дядей… – Он опять икнул и судорожно дернулся (бедняга). – С дядей Эдом… Я получаюсь предатель!

– Ты получаешься дурак, – я обнял его и покачал. – Эх, Лешка… если бы у меня были мама и отец… А у тебя – будет.

Он опять дернулся. Замолчал. И поднял на меня огромные мокрые глаза:

– А как же…

– А вот так, – я вздохнул. – Предатели – это те, кто родину бросает за жирный кусок. Это про них Санька говорил. А Хал… дядя Эд разве плохой человек? И разве ты за ним ради бутербродов идешь?

– Не! – Лешка замотал головой. – Мне все равно, только чтоб с ним…

– Ну вот… – я вытер полой куртки лицо мальчишки. Он немного отстранился – ага, приходит в себя… – Значит, он и есть твой отец. Поедешь с ним и будешь счастлив. Думаешь, он захочет, чтобы ты забыл Россию?

– Не… – уже задумчиво сказал Лешка. И обхватил меня руками, умоляюще шепнул: – Я правда не буду предатель?!

– Правда, – твердо сказал я. И нагнулся – стащить с ног бурки. – А теперь дай мне поспать, Лешик.

– Я почищу твой автомат? – с готовностью предложил мальчишка.

– Не надо. Сегодня я не стрелял. Было не в кого.

* * *

Канонада в морозном воздухе рокотала совсем близко. Были слышны за общим фоном даже отдельные «Бум! бум!» (как будто били по тугому мячу) 250-миллиметровых орудий.

– Это Тамбов берут, – сказал мне Санька.

За прошедшие месяцы он вырос еще, раздался в плечах, а воображаемые усы превратились в почти настоящие. Мы стояли в строю рядом, и он легко держал пулемет около ноги.

Я кивнул. Почему-то мне это не казалось таким уж важным. Важнее было то, ради чего нас построили на прогалине.

Раньше я не думал, что нас так много. Просто всю бригаду одновременно я видел впервые. Строй уходил влево и вправо, и в утреннем сером воздухе люди казались призрачными, как тени. Над прогалиной клубился пар от дыхания.

Михаил Тимофеевич появился перед строем в сопровождении всего штаба. Наш командир был без шапки, с откинутым на спину капюшоном. Справа от него Никитка нес знамя бригады – и все в строю сперва зашевелились, а потом замерли.

– В общем, нечего тут говорить, – негромко и совершенно обыденно сказал командир. – Через полчаса бригада тремя колоннами выступает для захвата аэродрома. Мы не должны дать взлететь ни одному самолету и вертолету, не должны дать уничтожить склады, не должны дать никому приземлиться. Через два дня тут будут наши. Аэродром должен их встретить в целости и сохранности… – Он помолчал. – Я что-то не то говорю. В общем, похоже, что мы все-таки победили. Конечно, теперь будет просто глупо вдруг умереть. Никому не хочется, – он говорил по-прежнему негромко, но слышали – я уверен – все. – И все-таки… Вспомните прошлые месяцы. Сколько погибло наших. Каждый знает по нескольку имен. Ничем они были не хуже нас, им бы всем жить и жить. А они – погибли… – Он опять помолчал. – Если мы сейчас дадим этим просто так уйти – мол, все равно победа, пусть! – это нечестно будет, по-моему. Никитка, разверни, что ли.

Сын командира молча, со строгим лицом, развернул знамя. Было безветренно, и он расправил сине-алое полотнище с золотыми пчелами по центру и черно-белой волчьей головой в крыже, наше, тамбовское. Оно у нас было уже давно, сшили в Котовске и тайком передали нам. Конечно, ни в какой бой мы ни разу под ним не ходили, смешно было бы. Но сейчас, наверное, выпало исключение.

– Равняйсь! – прозвучал голос Михаила Тимофеевича. – Смирно! Равнение на – знамя!

И он с суровым лицом накинул капюшон и взметнул к нему ладонь.

* * *