Никто не умрет

Она безвольно висела спиной ко мне, но я узнал — по прическе и кроссовкам. Узнал и заорал, запрокидываясь и теряя цели из виду. Но это я. А чувак в мониторе, так и не остановившись, набежал и повалил всю троицу как плохо вкопанные качели — и молча принялся орудовать коленями и кусками указки.

Надо было отвернуться или зажмуриться — но это могло отвлечь или сбить с темпа. Да и не хотелось отворачиваться. Зрелище зачаровывало, как работа внутренностей мудреного механизма, четкая и подбиваемая с самых неожиданных сторон. Кроссовку долой, носок, некогда, фиг с ним, сквозь него, в пятку, второе острие к макушке, не успеваю, прижать коленом, вторая, туфлю прочь, первая успела ударить, дышу, сильно в ответ, еще, к макушке — успел, вспыхнуло, на первую — опять ударила, зацепил стеллажи, все полетело на пол, звон, грохот, локтем, держу, еще раз в пятку — и к макушке, держать, держать!

Наташка выгнулась, с хрустом и хрипом вставая на мостик, мелко затряслась и осела на Ильмирку, чуть не подвернув себе голову под лопатки. Я тяжело плюхнулся рядом, зацепив локтем стеллаж — колба стукнула по башке, отскочила и с чпоканьем разлетелась в брызги. Куски указки щелкнули об пол — кулаков я так и не разжал, просто руки затряслись и опали. Правая тряслась посильней и ныла почти вслух, но в пределах терпимого.

Я смотрел на Дильку и собирался с силами. Дилька боком неудобно скорчилась в стоявшем под окном коричневом кресле. Она не шевелилась.

Так уже было, было, было — и больше не должно было. Не хочу, подумал я с отчаянием, на коленях подполз к Дильке и потрогал ей шею. Вздрогнул, поспешно и почти не шатаясь встал и заглянул девочке в лицо.

Шея была прохладной, но пульсирующей — и не Дилькиной. В кресле лежала другая девочка. Из Дилькиного вроде класса, хотя я не уверен — но лицо было смутно знакомо. У девочки были совершенно Дилькины светлые волосы и похожее выражение тоскливо зажмуренного лица — но оно, наверное, у большинства заснувших в плаче девочек примерно одинаковое. Особенно если засыпать приходится не по своей воле.

Пусть здесь пока полежит, в себя придет. А не придет, кто-нибудь заглянет и врачей позовет. Мне некогда, мне Дильку надо вытаскивать.

Как хорошо, что это не Дилька, подумал я — и волна холодного ужаса слилась из живота в колени, которые затряслись, а в лицо и в руки шарахнула другая волна, жаркая. Волна стыда.

«Как хорошо» я подумал, да? Как хорошо, что тут девочка полумертвая лежит — не моя сестра, а чья-то, не мамки моей дочь, а какой-то другой мамки? Хорошо, что их рядом не оказалось? Хорошо, что я в кабинете директора и на лестнице тормозил, пока ее пугали до полусмерти, и теперь она в полусмерти этой валяется, а я радуюсь?

И это не чувак в мониторе подумал, это я, лично, вот этой поганой головой. Сволочь я, получается.

Или получается, что убырлы — это навсегда.

Не у каждого человека есть родня, которая может помочь, но помощи достоин каждый. А кто не помог, тот не человек.

Я сунул деревяшки за ремень и огляделся. С Ильмиркой и Наташкой все было не в порядке, конечно, но как положено — в смысле, как обычно и как уж удалось их положить — кривой буквой У. Юбка у Иль мирки задралась, но это было не страшно, а красиво — ноги у нее офигенные, даже кровавое пятно на пятке не портит.

Голова у Наташки слишком запрокинулась, это непорядок. Осколков, неравномерно усеявших пол, рядом не было, лужиц тоже. У самой двери аккуратные ломтики бумаг плавно меняли цвет с противного на паршивый. Фенолфталеин, подсказал я бегло недоумевающему человеку в мониторе, но он отмахнулся, присел, ловко перевернул Наташку на бок, поправил юбку Ильмирке, подхватил девочку и вышел в коридор.

В коридоре его ждали.

Серый с Тимуром стояли у дверей на лестницу, а Настьки с Кариной выстроились редкой косой шеренгой слева. Все смотрели мне примерно в грудь. Нет. Все на девочку смотрели.

Я замер, пристукнутый сменой мира, ставшего четким, замедленным и таким широким, что чуть напрягись — и свое ухо разглядишь. Этот мир был совершенно невозможным, он резал тело и сминал дыхание — и я отлетел в черный дальний угол, из которого смотрел уже не в монитор, а на киноэкран, только перебирал не попкорн, а всякие нервные мысли.

Можно было попробовать поговорить с ними, как-то расшевелить. Нет, будет хуже. Пятерых я точно не разведу и не отвлеку, а сам рассредоточусь. К тому же я не гопник, который сперва заговаривает, потом бьет. И не алкаш, который всю ночь с другом вась-вась, а к утру с ножом на него. Нормальный человек собеседника бить не может. А если намерен бить, то не беседует.

В любом случае киношный я, занятый стремительным просчитыванием не совсем понятных мне усилий, на беседы отвлекаться не собирался.

Киношный я коротко дернулся в одну сторону, тут же в другую. Ага, понял — чтобы засечь, быстро ли они реагируют и могут ли работать в группе. Нормально, ни то ни се в оба пункта. Все равно пятеро — это много. И что большинство — девчонки, это хуже. Намного.