Никто не заплачет

Породистый Матвей оказался вовсе не таким умным и понятливым, как дворняга Кузя. Он требовал значительно больше внимания, его надо было не только дважды в день выгуливать и кормить, с ним приходилось без конца играть, разговаривать, как с маленьким капризным ребенком. Иногда он бывал буйно-дурашлив, хватал какой-нибудь башмак или носок, носился по квартире, сшибая все на своем пути, изгрыз гору хорошей обуви, уговоров не понимал, а бить ни Вера, ни Надежда Павловна его не могли.

Иногда в его собачьей душе просыпались древние инстинкты, он находил у помойки во дворе какую-нибудь тухлятину и вываливался в ней, чтобы изменить собственный запах — обмануть и сбить со следа воображаемого врага. Едва справляясь с тошнотой от невероятной вони, Верочка запихивала пса в ванную и с помощью шампуня смывала с его длинной рыжей шерсти чешую тухлой селедки.

Проблем и хлопот с Мотей было много. С самого начала, когда стало ясно, что собака остается в доме, Верочка сказала себе: «Я не буду к нему слишком привязываться. Он такой доверчивый дурачок, он хочет дружить со всеми собаками на свете, в нем кипят молодые кобелиные страсти, с ним может случиться что угодно…»

И вот случилось. Пес пропал, и Вера чувствовала, что на этот раз он пропал всерьез. Она с удивлением обнаружила, что уснуть не может. Ей мерещились всякие ужасы про Мотю, она представляла, как его сбивает машина, как его загрызают собаки, как он мечется в панике по ночному городу, путается в следах, в запахах, не может найти дорогу домой.

Вера тихонько вышла на кухню, достала из тайничка сигарету и закурила у открытого окна. Она курила крайне редко и всегда потихоньку от мамы.

Стояла теплая тихая ночь, листья высоких старых тополей мягко шуршали под окном. Иногда слышались пьяные матерные крики и смех. Почему-то от этого гогота в пустом тихом дворе в два часа ночи, когда все спят с открытыми окнами, Верочке вдруг стало противно, тоскливо, она почувствовала себя совсем маленькой, одинокой и беззащитной. Ей захотелось поговорить с кем-нибудь, поделиться своей тревогой за Мотю.

Рука уже потянулась к телефону. Стас Зелинский не спит в это время. Но скорее всего после разговора с ним станет еще гаже. К Стасу нельзя обращаться, когда хочется плакать. Он не выносит жалоб и слез. Вообще очень мало на свете людей, которым можно без стыда похныкать в жилетку. А Верочке нужно было сейчас именно это. Хотелось, чтобы кто-то погладил по голове, утешил, сказал: «Не волнуйся, собака твоя найдется, все у тебя будет хорошо…» Верочка сама часто оказывалась в роли такой вот «жилетки». Она легко и ласково умела утешать других, могла глубоко вникнуть в чужие проблемы, ей» не стеснялись жаловаться. Стае Зелинский выкладывал ей все про свои отношения с другими женщинами, даже не задумываясь, что ей это может быть неприятно.

Верочка всегда считала, что ее собственная любовь важнее его нелюбви, его равнодушного хамства. Пусть он не любит, зато в ней живет это красивое, таинственное чувство, которое не объяснишь словами, с которым все вокруг кажется значительнее, ярче.

Верочка понимала, что скорее всего любит уже не Зелинского, а собственные детские романтические фантазии, свои шестнадцать-семнадцать лет, когда рядом взрослый «настоящий мужчина» и у тебя с ним сложный «взрослый» роман…

Но после их последней встречи она с удивлением обнаружила, что количество его хамства перешло в качество. Верочка вдруг увидела своего обожаемого Стаса совершенно другими глазами. Трусоватый, жадноватый, самовлюбленный бабник, потаскун — и не более. Ей стало скучно и противно.

Все, кто знал Верочку Салтыкову, поражались ее терпению и мягкости. Она была совершенно не обидчива, легко прощала. Ей было неловко подумать о человеке плохо, заподозрить в обмане и наглой корысти. Она не умела требовать, торговаться, отстаивать свои законные права. Верочку ничего не стоило надуть, и находилось немало людей, которые с удовольствием это делали.

Много раз ей недоплачивали за тяжелый переводческий труд, бывало, что вообще не платили, кормили обещаниями, ссылались на трудности. Она была отличным синхронистом, одинаково хорошо владела английским и французским, легко и быстро осваивала любую профессиональную лексику, будь то медицина, юриспруденция, экономика, социология — что угодно. К тому же она была человеком точным, обязательным и аккуратным. Случалось, ее нанимали без всякого контракта, или контракт оказывался липовым, она вкалывала на каких-нибудь переговорах, обрабатывала горы сложной скучной документации, а потом, когда приходило время расплачиваться, наниматели либо исчезали, либо жаловались на непредвиденные трудности, плохие времена, призывали к сочувствию и пониманию. В лучшем случае она оставалась с жалким авансом, равным одной десятой той суммы, которую реально заработала.