Никто не знает ночи

Тот сейчас напоминал боксера, отдыхающего в углу ринга, но готового к борьбе. Томас дал ему купальный халат, промыл раны и заклеил пластырем самые страшные царапины. Через всю щеку от самого глаза опускались вниз к подбородку и дальше по шее, вплоть до тощей груди, четыре вспухшие полосы. Взгляд Томаса проследил их путь. Симон быстрым движением запахнул халат на шее. Его щеки чуть порозовели.

– Ну так, хорошо, – сказал Томас с беглой улыбкой. – Ты уж извини, что пришлось обрабатывать раны таким примитивным способом. Но у меня нет самого необходимого, в первую очередь обезболивающего. Вообще-то тут в доме имеется настоящий врач, но он сейчас занят другим пациентом. Да и к тому же я не знаю, насколько ему можно доверять.

Они не спускали друг с друга глаз.

– А ты сам разве не врач? – спросил Симон.

– Ты мне льстишь. Но увы! У меня вообще нет никакого образования. – Томас положил пистолет обратно на стол и встал. – Но я занимался всем понемногу, – добавил он и начал собирать инструменты в полотенце, – я знаю все и ничего. А посему теперь остановился на поэзии. – Он прошел в ванную. – Живу по-королевски, сочиняя рекламные стишки, – донесся его голос, отраженный от кафельных стен, – ну, знаешь, эти рифмованные советы и призывы, которые хорошо запоминаются по причине своего идиотизма. Вот и вся техника. Именно бессмыслица обладает способностью прочно врезываться в память, и в конце концов люди автоматически начинают ей верить. – Томас мыл руки, чтобы перекрыть шум воды, ему пришлось повысить голос. – Мы используем самые современные методы массового гипноза, обращаемся непосредственно к чувству голода, суевериям и половому инстинкту. В настоящее время наша деятельность заморожена, но у нас большие планы, сразу по окончании войны собираемся организовать рекламу совершенно по-новому. – Он уже успел раздеться и сейчас в одном нижнем белье подошел к двери. – К сожалению, мне в этом участвовать не придется, – сказал он, натягивая халат, – а сам директор лежит при смерти. – Томас открыл большой стенной шкаф, намереваясь повесить туда свой смокинг. – Быть может, он уже пробудился к своей загробной плотской жизни, – продолжал он, стоя спиной к Симону. – В таком случае он обнаружит, что ничего не изменилось. Его по-прежнему окружают те же вещи, там тоже есть богатые и бедные, банки, магазины и рестораны и тоже существуют умные головы, которые надувают тех, кто поглупее… Тебе небось все это кажется совершенным идиотизмом, – сказал он, повернувшись,– но ни за что нельзя поручиться. Может, это как раз и есть истина. Для Бога и Сатаны нет ничего невозможного. – Он подошел к двери. – Еще рановато, – произнес он, приложив ухо к замочной скважине, – но скоро придет время.

– Время для чего?

– Для того, чтобы отправляться в путь.

– Отправляться в путь? – Симон открыл глаза. Сквозь пелену он видел, как тот, другой, приближается к нему, вот он протянул руку и погасил лампу на письменном столе. «Поспи, – сказал голос. – Поспи еще немножко, но здесь нам оставаться нельзя. Слишком много людей вокруг».

Я спал? – подумал Симон, намереваясь встать. Но тяжесть собственного тела снова придавила его к креслу. Томас подошел к камину и подложил дров, хотя жара и так была невыносимой. Симон боролся со сном.

– Скажи сначала, где мы? – спросил он.

– В доме. В большом новом старинном каменном особняке. Симон скривил губы.

– Это я уж как-нибудь понимаю. Чей это дом?

– На бумаге числится моим, – послышался голос. – Но это ничего не значит, так было сделано из практических соображений. На самом деле он принадлежит другому. Человеку, о котором я уже рассказывал. Он приобрел его со всем имуществом после смерти или, может, разорения прежнего владельца. Точно не знаю. Он так часто покупает и продает. Мы жили во множестве разных мест. Но теперь – конец. Это место – последнее… – Томас, неподвижно застыв посредине комнаты, обводил ее взглядом. Симон видел его как в тумане.

– А как тебя зовут? – спросил он.

– Можешь звать меня Мас или Том. Меня зовут Томас. Фамилия не имеет значения. Ни к чему нам знать друг о друге лишнее. А тебя-то как зовут, брат?… Нет, не хочу знать. Я буду и дальше называть тебя братом… Ты, конечно, член партии?

Воцарилось настороженное молчание. Симон выпрямился.

– Какой партии?

– Партии. Разве непонятно, о какой может идти речь?

– А ты сам состоишь в этой партии?

– Хотелось бы. В этой или в какой-нибудь другой. Но я недостаточно тверд в своей вере.

– Почему же тогда ты спрашиваешь меня?

– Я не спрашиваю. Тебе не надо отвечать. Я ничего не хочу знать. Просто у меня с языка сорвалось, потому что по тебе это видно. По всему. Одна униформа чего стоит… – Он кивнул на темную кучу одежды, лежащую на каминной плите. – Пусть сперва просохнет, потом мы ее сожжем.

– Сожжем?…

– Ты не считаешь, что так будет надежнее? Никогда ведь не знаешь…

– Да, но… – Симон посмотрел на свою одежду, потом на себя.