Никто не знает ночи

Симон опустился на свое прежнее место в углу. Внезапное изнеможение охватило его, он зевнул и закрыл глаза – всего на какой-то мимолетный миг, – но когда открыл их снова, увидел, что они уже на Конгенс-Нюторв, и его всего передернуло от ужаса, потому что машина медленно, очень медленно приближалась к немецкому сторожевому посту у освещенного портала. Самое ужасное, подумал Симон, изо всех сил прижимая руки к груди, конечно, самое ужасное оказалось правдой… Он так и знал, знал с самого начала, вся зловещая взаимосвязь событий вдруг четко предстала перед глазами: тот, другой, в своей белой расстегнутой рубахе, спокойно улыбающийся прямо в дуло пистолета… огромный и черный в ярком свете фар, весело болтающий с гестаповцами… и вот сейчас, в эту минуту готовый передать его прямо в руки врага. Они уже въехали в полосу света, тот, другой, не спеша приложил два пальца к шапке и бегло осмотрелся, как бы в поисках места, где можно припарковаться. Рука Симона панически шарила за подушками сиденья, ища пистолет, – и в ту же секунду автомобиль рванулся вперед, оставив позади все дурные предчувствия, и Симон услышал невозмутимый голос, шедший от приборной доски с ее надежно горящими огоньками: «Извини, но я полагал, что так лучше, если мы не хотим, чтобы нас опять остановили. Куда в Кристиансхауне?»

Симон не ответил, молча борясь со стыдом. Идиотизм, думал он, все это полнейший идиотизм… Автомобиль повернул, и еще, и еще раз, тьма редела там, где угадывался порт, голос сказал: «Успокойся, здесь ничего не случится. Закрой глаза, если можешь…» Симон не послушался совета, выпрямившись, он застыл на сиденье, глядя вперед, туда, где вскоре должен был возникнуть мост; он увидел, как свет со сторожевой вышки отражается от шлема и винтовки, то исчезающих из пятна света, то вновь появляющихся… скорее, скорее, беззвучно молил он, ногти впились в ладонь, пальцы ног зарылись глубже в носки ботинок, ибо тот, другой, вновь замедлил ход, вот часовой остановился, двинулся за ними, за освещенным передним стеклом шевелились черные тени, а машина медленно, бесконечно медленно заскользила мимо и въехала на мост, и Симон сквозь косые железные балки вглядывался в туманную морскую мглу слева, различая вдали бледный подвижный свет, и смотрел направо, в сторону порта, и видел черными виселицами вздымающиеся на темном фоне краны, слышал шум с верфи, видел, как вспыхивают голубые молнии сварки за громадным, похожим на призрак сверкающим скелетом из железа и закопченного стекла, и наконец все как будто остановилось, как будто они уже давно стояли на месте, будто их окликнули и они остановились и теперь ждут только топота бегущих ног, и ему показалось, что воцарившаяся тишина засасывает его, словно черная вода. Потом они вдруг оказались на другой стороне, посреди узкой расщелины улицы, и он вновь услышал голос: «Куда именно в Кристиансхауне?»

– Все равно, – ответил Симон, прерывисто дыша, – куда-нибудь. Чуть подальше… Нет, направо. Лучше направо.

Томас пересек площадь, свернул в улочку, ведущую к Воллену, и остановил машину. Он заглушил мотор, выключил фары и замер за рулем. В серебристо-сером туманном свете, не имевшем, по-видимому, никакого источника, стояло, раскинув ветви, высокое дерево. За деревом в том же призрачном свете виднелся дом. Отворилось окно, из дома послышался детский плач, из окна высунулась женщина – ее голова и плечи обозначились темным контуром на фоне красноватого свечения. «Это вы, доктор?» – произнес голос сквозь черную сетку ветвей.

Томас спустил боковое стекло.

– Еще нет, – крикнул он вверх, – он сейчас приедет.

Окно захлопнулось, опустилась штора. Двое в машине молчали. Потом Томас протянул руку назад, туда, где сидел Симон.

– Прощай, брат, – сказал он, не поворачивая головы. Симон взял его руку и задержал в своей.

– Ну, а что теперь с тобой будет? – спросил он.

– Не думай обо мне, – ответил Томас, отнимая руку. – Уж я попаду туда, куда мне надо.

– Понимаешь, я ведь не могу предложить тебе…

– Знаю. Не беспокойся обо мне. Я найду себе пристанище. Или же просто вернусь туда, откуда приехал. Конечно, так я и сделаю. Что же еще?

– Да, но ты говорил…

– Забудь, что я говорил. Все это была пустая болтовня. Пистолет у тебя? Поторопись-ка, здесь нам нельзя оставаться.

Симон пару раз глубоко вздохнул.

– Твоя одежда… – начал он.

– Оставь ее себе. Сожги, выброси где-нибудь в порту, делай с ней что хочешь. Мне она уже не пригодится.

– Идиот чертов, – вырвалось вдруг у Симона. – Ты-то сам годишься на лучшее, чем бессмысленная гибель.

– Кто сказал, что человек должен на что-то годиться? Поторапливайся, иди и покончи с войной. Иди, спасай мир, иди к своему священному братству желтых, коричневых, белых и черных. Я в это не верю. Я ни во что не верю.

Симон помедлил, не зная, как ответить.

– И не надо. Сейчас речь идет только о…

– Знаю. О ближайшей практической цели.

– Да, а разве сегодня имеет значение что-нибудь еще? – сказал Симон. – Сейчас ведь и этого довольно? И здесь ты должен быть вместе с нами. Это поможет не только тебе. Это поможет и многим другим.