Никто не знает Сашу

И мы стояли там, две растерянные, униженные и оскорблённые, лишние люди посреди огромной очереди на чудовищную музыкальную группу, бритые виски, знакомые всё лица, мы стояли там, мать и дочь, мы не знали, что делать, и тогда я решила, решилась. Ради неё. А он. Наглец, бесстыдник. Какое хамство, хам, хамло, трепло, брехло, преступник, нарушитель, и подколодная змея, гадюка, врун, и лжец, и лгун, и трус жестокосердный, равнодушный, он просто отказал, он сволочь, хватит, хватит, нет, не надо.

С самого начало всё как-то пошло не так, о, ледяная, сырая, прокуренная маршрутка. Как же мне было стыдно перед ней за нашу бедность, за жидкую грязь под ногами, она же выбрала свой лучший наряд, это платье, немного откровенное, но ладно, быть можно дельным человеком, сегодня же был такой день, такой её день, а вокруг грязь, а мы выглядели так хорошо, слишком хорошо для этой маршрутки, мне было так стыдно за нашу бедность и нищету, и я так глупо поругалась с водителем из-за его громкой пошлой музыки, блатной песни, а ещё он курил в маршрутке и разговаривал по телефону за рулём, о, зачем он так мне нахамил, и его совершенно не волновало, что у нас такой день, его не задела моя фраза про ударение в слове «звонит», как мы препирались всю дорогу, он всё грозился нас высадить, невежи судят точно так, и за остановку до заведения «Платонов» остановил маршрутку и сказал, что не поедет дальше, пока мы не выйдем, и мы вышли – я гордая, молчащая, но такая отчаянная внутри, над седой равниной моря, она – молчащая мне в укор, молчащая в меня.

И пришлось идти пешком, с корабля на бал, до заведения «Платонов», книги и кофе, какой ужас, а мы выглядели так плохо, так смешно для этого большого города, даже её платье под пальто, особенно – её платье, а она всё стремилась идти чуть впереди меня, словно она не со мной, старой кошёлкой да книжным червём… И она сама спрашивала дорогу, вырывалась вперёд, закатывала глаза, когда мама умничала, когда мама пыталась как-то подбодрить, пошутить, подметить пороки города, о, как же я была нелепа, нелепая мать, клуша, деревенщина в центре города со своей деревенской дочерью, над кем смеётесь, о, стыд, позор, мы прошли через весь центр под насмешливые взгляды прохожих, окон, витрин, иностранных машин, высмеянные всеми, незамеченные никем.

И потом огромная очередь, в которой мы отстояли зря, так как она была не на него, негде сесть, юноша, с учёным видом знатока сказал нам – ничего не будет, он отказывается играть, и мы ждали его, и он вышел. О, зачем, я подошла к нему. Просила же не для себя. Для дочки. Она же по нему с ума сходила. Ох, мерзавец.

Как же она ждала этого дня. Всё ещё год назад началось, нашла в сети Интернет. Слушала с таким упоеньем и подпевала, шевелила губами, и выглядела такой нелепой и счастливой. Она давала послушать мне. Да, он отдавал дань традиции, да в нём звучали народные мотивы, рождённый ползать, как известно, но всё-таки, неплохой слог и неожиданные рифмы, правда, иногда нецензурная брань, нецензурную брань нельзя, это нецензурно – брань, и вставлять в песню с библейской цитатой такое слово! Я просто хотела уберечь её. И когда я пожурила её за это бездумное увлечение, указала на неуместность некоторых оборотов, и тем более, недопустимость поехать так далеко на его концерт, пусть сильнее грянет буря, ларчик просто открывался, ты никуда не поедешь одна, как она кричала, хлопнула дверь, разлетелась тарелка, всё смешалось в доме, мы не разговаривали несколько дней. Ах, она запиралась в комнате, сложный возраст, и слушала эти песни, будто он ей – отец, а не я ей – мать. Ох, как мы отдалились, девочка моя. Она больше не улыбалась мне, чем меньше женщину мы любим. И когда она уже смирилась, и больше при мне его не слушала, но слушала тайком, и о поездке больше не заикалась, тогда я и купила ей билеты. Ведь юность – время сладкое и сложное. Она – всё, что у меня есть.

О, в какой радости прошли сборы, мы же ещё не знали ни про грядущую ссору в маршрутке, ни про будущий позор в городе, ни про очередь, ни про юношу, о, мы нашли бы силы пережить это – она бы – его песнями, я бы – её счастьем, мы бы сидели с ней рядышком в темноте, бок о боком, мать и дочь, но он отказал. Он вышел из зала, уже одетый, в новомодном пальто, я подошла, дочь была где-то поодаль, но я ощущала её своей жёсткой тощей спиной, спиной кошёлки, книжного червя, и тут я попросила, никогда ничего не просите. И он отказал. В такой день. Сука. Простите, не надо таких слов. Извините, прошу прощения, я более не буду, я сожалею и раскаиваюсь, я приношу извинения, такого больше не повторится, сука. Все мужчины такие, вы знали про группу – нет, не знал – но юноша нам только что сказал иное – нет, я не знал про группу. Лжец, лгун, бесстыдник. Он отнял её у меня, отнял ещё раз, хотя она сидит рядом со мной в маршрутке, но уже отнятая, и скучно и грустно, он отнял её лишь одним отказом, скупой рыцарь, на глазах у неё, у всех, втоптал в пыль, а счастье было так возможно:

– Можно сделать совместное фото?

– Нет.