Никто нигде

Слова не имели значения: этот незнакомец был мне так знаком, как будто это я сама сидела рядом со мной. На этот раз я не смогла отогнать свой страх, питающийся, словно стервятник, чувством близости. Проиграла ему — и, проиграв, победила.

Мы стояли молча, глядя, как накатываются на берег океанские волны. Был уже полдень; мой поезд отходил через час. За один день знакомства с моим незнакомцем я продвинулась больше, чем за годы встреч с теми, у кого не было надежды до меня достучаться, ибо никто из них не мог меня «отразить».

Мы не обнялись на прощание. Не пожали рук. Даже не смотрели друг на друга — оба чувствовали, что и один взгляд скажет слишком многое. Однако, зная, что боится он, что боюсь я, что обоим нам нужно научиться проходить через свой страх — мы дали друг другу нерушимое обещание не терять связь. А потом я повернулась и, не прощаясь, бросилась бежать вдоль по улице, за поворот, на станцию, к поезду, готовому отвезти меня обратно к моим вещам в Лондоне.

* * *

Пришло письмо. В словах незнакомца я узнавала собственные чувства и переживания. Трудно было поверить, что все это на самом деле: мне это не почудилось, я не преувеличила, он — действительно отражение меня. Мне нужно было еще раз с ним встретиться, прежде чем исчезнуть в Европе.

Он прислал мне свой адрес, и я приехала без предупреждения. Родные его встретили меня тепло и гостеприимно, казалось, ничуть не удивленные моим неожиданным визитом.

Он сидел у себя в комнате. Я вошла и остановилась на пороге. Тряслась, как осиновый лист — и он тоже. Стремясь бежать — нет, стремясь, чтобы меня заставили бежать, чтобы за меня сделали выбор — я спросила: может быть, мне не стоило приезжать? Он объяснил: если бы я предупредила, что приеду, он непременно сбежал бы, не зная, как с этим справиться. И сказал: оставайся. Я отчаянно боролась с желанием бежать; казалось, я тону в глубине и силе собственных чувств — и все же я осталась.

Все было, как и в первый раз. Ничего не изменилось. Снедаемая страхом, я болтала без умолку. Удивительно, но тут он в первый раз меня поцеловал. Я расплакалась. Он спросил, почему я плачу, и я принялась заметать следы. На самом деле плакала я оттого, что в первый раз в жизни «была здесь», когда меня целовали.

Родители его были в восторге. Никогда еще они не видели, чтобы их сын так много разговаривал или так охотно с кем-то общался. Мы смотрели телевизор, играли друг другу музыку. Весь день почти не выходили из безопасного укрытия его комнаты. А ночью отправились гулять по темным холмам Уэльса, так напоминавшим нашу внутреннюю тьму, лишь изредка освещаемую присутствием другого, способного жить в «их мире» и в «нашем мире» одновременно.

Прошло два дня — и мы вместе сели на поезд, чтобы дальше пойти разными дорогами. Он уезжал из дома на три месяца. Я ехала в Европу, как решила еще неделю назад.

Я заколотила ящик со своими сокровищами и уехала, гадая, хватит ли мне по возвращении храбрости встретиться с валлийцем снова.

Продолжительные отношения всегда меня пугали — люди, с которыми долго общаешься, могут загнать тебя в угол, наговорить тебе с три короба и заманить в какое-нибудь такое положение, из которого не будешь знать, как выбраться.

Но сейчас мысль о том, чтобы ездить по всей Европе в одиночестве, рождала во мне чувство страшной уязвимости. Незнакомец предложил мне пожить у его родителей, пока он не вернется. Мне было страшно, отчаянно хотелось спрятаться в безопасном убежище его комнаты. Но неспособность принимать дары все еще уродовала меня — принять его предложение было для меня невозможно.

* * *

Мне всегда хотелось побывать в Голландии; я представляла себе, как ношусь на коньках по бескрайним ледяным полям. Но паром, идущий в Голландию, я пропустила, а следующий шел в Бельгию. Название «Бельгия» я слышала впервые; однако в противном случае пришлось бы ночевать в порту — так что я села на последний паром, прибывающий в Бельгию почти в полночь.

На прощание незнакомец подарил мне пустую бутылочку, полную невидимых объятий — на случай, если мне вдруг станет одиноко. Расставшись с ним и бросившись в толпу чужих людей, я не перестала чувствовать — и это оказалось слишком страшно. В 11:55 я вошла в свой номер. Одна в гостиничном номере, в первую свою ночь в континентальной Европе, открыла бутылочку — и позволила себе вновь насладиться тем чувством безопасности, что ощущала, когда мы запирались в его комнате вдвоем. Я обвила себя руками и принялась раскачиваться взад-вперед. По лицу моему беззвучно текли слезы; внутри себя я выла и вопила — но ни звука не вылетало наружу. Бутылочка с объятиями словно издевалась над моей неадекватностью. Я не хотела, чтобы ее кто-то увидел. Я спрятала ее в самый дальний и темный угол огромного темного шкафа. Эта пустая бутылочка означала меня саму. Оставлю ее здесь — и буду путешествовать одна, без назойливых эмоций, преследующий меня, словно призраки. Совсем одна.

* * *