Никто пути пройденного у нас не отберет

Неустроенностью жизни я обязан своей склонностию к литературному труду. Иначе что же сидит во мне и диктует нелепые поступки? Ну кто же, например, вдруг повелел мне не выходить из дому, отключить телефон и тем более с кем-нибудь встречаться? Мне надоели вялые коллеги-инженеры, которые мусолят избитые анекдоты и вечно валят на жен или начальников все свои неудачи. И я взял отпуск в середине зимы и прожил две недели отшельником в центре огромного зимнего города, занавесив окна, чтобы с улицы приятели не видели света. Мне наплевать было, что кто-то тревожится обо мне и думает, что я уже помер где-нибудь под забором в сугробе. Все это время я не брился, под глазами набрякли мешки, и зубы почернели от никотина. И даже сквозь чтение мне все слышался материнский голос: «…умер астроном Циммерман, умер астрофизик Ренц со словами „мясо“ на устах…». Сама она умерла от рака.

От рака люди мрут уже давным-давно. И все понять не могут, что это Небо подает им Знак. Ведь рак – это неуправляемое деление клеток, их цепное размножение, это обыкновенная модель атомной бомбы! Как множатся ужасные клетки, так вспухнет и умрет планета, если… Способность излучать свет – универсальное свойство жизни: светится печень кролика и кошки, ростки растений, наш мозг окружен нимбом… Угасает жизнь – исчезает свечение. Я должен светить людям и со дна могилы. Отсюда мое затворничество, отчужденность.

И вот награда – прелестная девушка с доброй большой собакой. Мне хотелось тронуть Соню пальцем, чтобы убедиться в том, что она не сон. Как-то Серов подвел Грабаря к «Девушке, освещенной солнцем» в Третьяковской галерее и сказал: «Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, как ни пыжился, ничего уже не вышло: тут весь и выдохся. И самому мне чудно, что это я сделал, до того на меня не похоже. Тогда я вроде как с ума спятил. Надо это временами: НЕТ-НЕТ ДА И МАЛОСТЬ СПЯТИШЬ. А то ничего не выйдет». Вот и я решил малость спятить, когда закрылся в доме. Хотя вообще-то я не согласен с Серовым. Не может быть материал отработан и исчерпан, если этот материал есть твоя жизнь, единственная и неповторимая.

« – О чем вы думали, когда я позвонила? – спросила Соня.

– Мне надо написать словами портрет Белой ночи, а она скользит. Наверное, вообще нельзя написать то, что не отбрасывает тени.

– Неужели вы еще не заметили, что я тоже не отбрасываю?

– Когда лампы светят с разных сторон, сразу не разберешь.

– Дядя Гена, вы верите в предчувствия? Ой, сколько окурков! Курить вредно, но если вам нравится это, то курите на здоровье. Я вам писала, что часто хожу на дневные сеансы в кино? Благо у нас рядом кинотеатр „Бирюсинка“. Я люблю детские фильмы. Это все потому, что я, наверное, ведьма. И в ступе летать научилась, – она встала, прошлась по комнате и мельком взглянула на будильник, который стоял на шкафу. – Но мои суеверия не опасны для общества. И дедушка и папа много рассказывали про вас. И вы стали мне сниться. Вот я и прилетела.

– Зачем же вы смотрите на часы?

– А я и не смотрю, – сказала она с ненужной и мимолетной лживостью. – Хотите, остановлю все часы? Сколько у вас часов?

– Будильник на шкафу и ручные. Ручные я не ношу, и они всегда сами стоят.

– Эй, часы на шкафу! – приказным и капризным тоном сказала она. – Становитесь на нуль!

Минутная стрелка будильника, у которого давно испорчен звонок, помчалась по кругу, как самолетный пропеллер. Потом свет в квартире вдруг погас и из передней в темноте к нам медленно поплыл голубой мерцающий огонек.

В его свете я увидел, как Соня села на пол, закрыла лицо руками и горько заплакала.

– Я боюсь, боюсь, – сквозь слезы и сквозь ладошки, которыми она закрывала лицо, говорила Соня. – Вдруг в глаз ударит? Никакая я не ведьма. Ждать каждую минуту, что она прилетит и ударит, – вот самое ужасное! Все время думать: не случится ли еще чего-нибудь? И как? И ждать – где, когда? Мне приходится носить галоши, а их теперь никто не носит!

Голубой огонек сделал круг по комнате, исчез в дверях, и сразу зажегся свет.

– Ладно. Делать нечего. Вот дурочка, все часы испортила. Сколько же теперь времени? – спросила Соня, вытирая слезы кулачком.

– Не знаю. Телевизор уже кончился.

– Он просто перегорел… Ладно. Вот и все дела. Мне пора.

– О! Не уходите! – взмолился я. – Мама сразу начнет опять говорить. Сколько можно одно и то же: „…умер старший астроном Берг, старший астроном Елистратов с женой, астроном Домбик…“. Я никого из них не помню, а она все повторяет и повторяет!

– Вы знаете, как убило папу? – спросила Соня, вытирая слезы.

– Я думал, он сам умер.

– Ему прямо в сердце попал метеорит. И все дела. Дик, дай сумочку! Я имела горькую сладость проститься с папой в крематории – так говорит моя ученая мама.

Дик взял сумочку со стула и принес ее. Соня достала футлярчик из-под пробных духов и вынула маленький метеорит.

Я взял его. Он был очень тяжелый, с острыми краями – похож на осколок зенитного снаряда. И чудесно пах духами.