Nimbus

Он задумался. Было бы славно, если бы сей чудесный инструмент оказался у человека, способного к восприятию величественной картины ночного неба и красоты сияющих на нем звезд. Было бы еще лучше, когда бы у этого человека была семья, дети, которых с юных лет с помощью телескопа он посвящал бы в открывающуюся их взору картину мироздания, столь прекрасно устроенного Создателем. Однако с первого взгляда наилучшего кандидата он обнаружить не смог и решил отложить решение вопроса о будущем владельце до поры, когда в сознании само собой не возникнет его имя. Пока же он определил судьбу маленького ящичка черного дерева, всегда стоявшего на его столе и хранившего дорогие реликвии: чернильницу, перо и частичку мощей святого Франциска Сальского. «Сей ящик, — без колебания написал он, — надобно передать Боголюбе Давыдовне Боевской, которая со временем так устроит, что сии мощи можно хранить при католической церкви в г. Иркутске».

Федор Петрович приготовился было приступить к самому трудному и даже, можно сказать, щекотливому вопросу и уже начал: «Как я признан совершенно несостоятельным…» — но тут в дверь постучали. Он огорчился. Ведь просил никого к нему не пускать! Постучали еще раз. Федор Петрович нахмурился и не проронил ни слова.

— Тут, — глухо прозвучал из-за двери голос Егора. — Господин к вам по неотложному делу. Непряев Авксентий Петрович. Сыщик.

4

Федор Петрович вздохнул и велел просить. Тотчас перед доктором Гаазом предстал господин располагающей наружности — невысокий, склонный к полноте, чему был неоспоримым свидетелем заметный под сюртуком и жилетом округлый животик, с полными, румяными, хорошо выбритыми щеками и с умным, но ни в коем случае не надменным взглядом светлых глаз. Одет он был превосходно — Федор Петрович даже припомнить не мог, где и когда он мог видеть господина, похожего на картинку с выставки. Сказать ли о его брюках, светло-серых, в едва заметную полоску? О коричневых ботинках на каблуках с черными широкими носками? О сюртуке благородного темного, но отнюдь не черного цвета? О жилете в тон сюртука, но как бы чуть посветлее? О полотняной и, как видно, хорошо накрахмаленной рубашке со стоячим воротником, перехваченным широким мягким галстуком, заколотым булавкой? О лайковых светло-желтых перчатках, плотно облегавших руки? И наконец, о серой, пожалуй, чуть с дымком, шляпе, которую господин Непряев, получив приглашение садиться, положил себе на колени? Федор Петрович искренне любовался приятным гостем, даже забыв, что перед ним — сыщик, то бишь человек, занимающийся распутыванием всевозможных темных делишек, преступлений и даже убийств; гость, в свою очередь, с чрезвычайной доброжелательностью глядел на доктора Гааза, на его лысую, покрытую каким-то младенческим, светло-рыжим пухом голову без неизменного парика, на его халат темно-синего бархата, за три года порядком вытершийся, и старые шлепанцы.

— У вас в руках перо, — с улыбкой заметил господин Непряев, — я вам помешал.

— Милостивый государь, Авксентий Петрович, моим главным собеседником была вечность. Она столько лет ждала меня, что, я надеюсь, потерпит еще немного.

— Вечность? — Авксентий Петрович удивленно поднял брови. — Осмелюсь ли предположить, что кроме трудов по части медицины вы состоите в содружестве по крайней мере с пятью музами?

Федор Петрович засмеялся.

— Я дружу всего лишь с одной — Уранией. — Тут он указал на телескоп. — Вечности же я адресую всего лишь мое завещание, хотя, с другой стороны, оно одолевает меня заботами вполне житейскими.