Нина Горланова в Журнальном зале 1995-2000

После похорон Коли мне позвонил Ф. В., который не хотел принимать участия в энциклопедии, потому что Сороса не любит. Он изменил свое отношение к жизни! Говорит: “Смерть Коли должна нам уроком стать — не ссориться, а дружить надо! Я получил неверные сведения об энциклопедии, подленькие, а сейчас я все понял — заполню”. И заполнил, и еще отксерокопировал для энциклопедии десять бланков (бесплатно)!

Позвонила и моя балерина — обещала принести анкету. Надумала!

Нашелся Черепанов! В общем, пермистика обогатилась (какое слово: в нем и “Пермь”, и “мистика”, которой у нас в изобилии).

Правда, появилась другая проблема: радио и телевидение просят у меня интервью об энциклопедии, я два дала, а потом уж взмолилась: “Ребята, когда ж мне свое-то писать! Ремонт закончить!” (забыла упомянуть, что все это время мы делали ремонт, и я просила: кто-нибудь, может, в своей организации достанет нам банку краски!).

ПОСТСКРИПТУМ. ОКТЯБРЬ: поэт-коммунист лично от себя дал вчера двести рублей на краску. Спасибо! И спасибо всем!

* * *

Журнальный зал | Знамя, 2000 N3 | Нина ГОРЛАНОВА

Нина Горланова

Инокиня Ксения

* * * Богородицу рисую:

Деисусный чин.

Краплаком вверху пишу я,

Низ — ультрамарин.

Над картиною склоняюсь,

Как Она пред Ним.

Постепенно отлетает

Весь мой феминизм...

* * * Всё длиннее и длиннее

Поминальная молитва.

Всё светлее и светлее

Моя бедная палитра...

* * * Всё не так-то просто:

Я читала о Бродском,

Окно закрыто, вино не пито,

На самом интересном —

Жучок неизвестный

С булавочную головку

Пробежал по строчкам.

Неужели Иосиф?

Милости просим!

Но он крылья воздел

И вбок улетел.

Почему жучок, откуда?

А почему я — это я?

Как будто остальное не чудо...

* * * Полотенце, полотенце,

Я воспеть хочу тебя —

Внука яблочное тельце

Ты укутало, любя!

* * * Мы вставляем зубы,

Пьём минеральную воду,

А небесные трубы

Всё слышней в плохую погоду.

На вечер Вознесенского

Пришли мы такие старые,

А спросить с кого

За эту усталость?

Но с первых звуков

Родного голоса

Отлетели муки.

Здравствуй, молодость!

Ты была хрущёвскою

И прошла с оглядкою,

Но стихи московские

Списаны в тетрадку.

“Небом единым

жив человек!”

И руки голубиные

Устремились вверх.

* * * Ахматова молчала по средам,

а мне бы хоть по утрам,

ну где-нибудь до обеда,

но проблемы и тут и там,

ведь нелепо писать в записке:

“Даша, купи сосиски!”

И прочесть не сумеет кошка

“Я тебе предлагаю крошки”.

Да и звуки родимой речи

я люблю, как цветы.

С ними легче, немного легче

с утра и до темноты...

* * * Осень тёплая, сухая,

Где-то старость есть такая,

Я её к себе зову

И заранее люблю...

* * * В зеркале лучший читатель —

Сказал нам поэт Рубинштейн.

Где же лучший издатель?

Нихт ферштейн...

* * * Нищенка, как кузнечик,

сидела на корточках,

думаю о ней весь вечер:

эти ручки скорченные...

Я-то лежу, читаю об Ахматовой,

А она где спряталась?

Господин двадцатый век,

Сколько тебе нужно жертв?!

* * * А хлеб чужой мне не был горек.

Я для детей его брала.

Как птичка Божия...

* * * Облупилась стена в туалете:

там женщина, как на портрете,

машет кому-то цветком.

Кому — облупится потом...

* * * Чёрные ботинки в зелёной траве,

кому-то вы долго служили

и вот стали совсем не нужны,

как я.

Но дождик прошёл,

и выполз червь дождевой,

прислонился, как родной —

цве’та ноги человека...

* * * Серёжка Токарчук, Серёжка Токарчук,

С чего ты это вдруг?

А помнишь: астры поздние

Мы на крыльцо подбросили

Тебе на день рождения,

В ту осень, в воскресение?

Коза их, правда, съела,

Но разве в этом дело...

Ты преподал однажды мне

Науку целоваться,

Твой донжуанский список не

Хотел перерываться,

Но сам ушёл ты вдруг,

Серёжка Токарчук...

* * * Вечер осенний —

Инокиня Ксения.

Я её знавала

В бытность Тамарой.

Жили в общежитии —

Это не проходит!

Двери открыты —

В монастырь уходят...

* * * Неистощимы жизнь и благодать,

пока вода и воздух существуют,

пока земля не мачеха, но мать,

и пусть страна кукушкою кукует,

подбрасывая тех птенцов своих,

которые и нам нужны всечасно,

в Лос-Анджелес, Берлин или Париж,

неистощима жизнь и не напрасна.

* * * Ванька-мокрый опылился

От герани белой,

Алый цвет как испарился,

Стал какой-то блёклый.

Так невеста затмевает

Всех своей любовью.

Так бывает, так бывает:

Свет сильнее крови.

* * * Дочь-холерик, Боже мой!

Что ты делаешь со мной...

Как тебя мне уберечь

От губительных наречий:

“Быстро”, “сильно” и “навек”,

Самый близкий человек!

* * * Мы ещё боимся родителей,

И уже боимся невесток.

Нашему поколению выпало

Незавидное место —

Между двумя жерновами

Поколений сильных людей.

Вот почему мы завяли.

Но, может, слабость нежней?

МужуБессонница — плохой советчик.

В глазах: один рисунок штор,

В ушах бубнит автоответчик:

“Прошу, не говорите вздор”.

И я кричу: “Не вздор всё это” —

Твои причуды хороши,

В них много солнечного света,

Столь нужного мне для души.

Когда душою я мелею:

Внутри тоска, в глазах темно,

Ты просто так сказать умеешь:

“Что не писали мы давно?”

И как ни странно, это кстати,

И я, не поднимая глаз,

Встаю тихонечко с кровати...

А через час готов рассказ!

В рассказе тоже много боли,

Но есть спасительный финал,

В котором отразился, что ли,

Тот, кто и нас с тобой создал.