Нина Грибоедова

«Моему Сандру теперь сорок один», — думала Нина. Всегда, когда Одоевский приходил в их дом, она не скупилась на ласковые слова для него, старалась приветить и отогреть. И в тот раз, когда он принес лермонтовские стихи, Нина сказала, словно руку его погладила:

— Ну разве сломишь такую гвардию?

Он смущенно покраснел, казалось, устыдился громкой фразы, посмотрел на Грибоедову будто извиняясь. В этом взгляде бесхитростных, с длинными ресницами синих глаз было что-то беззащитное и бесстрашное.

Нина улыбнулась ободряюще:

— Не отпущу вас… мы сейчас будем обедать…

— А мне и не хочется уходить, — стеснительно ответил Александр Иванович.

Во время обеда лицо Одоевского вдруг просияло. Он выпрямился, прислушиваясь, прищурился, словно вглядываясь в даль.

На улице чей-то молодой голос распевал по-грузински стихотворение «Роза и соловей», переведенное Александром Гарсевановичем. Видно, Одоевскому было невыразимо приятно, что его песня обрела жизнь.

Все в доме улеглись. Наступила тишина, и Нина ушла в свою комнату в дальнем крыле дома. Здесь она после шумного дня оставалась с Сандром. Он смотрел с портрета на стене, подзывал к подаренному им фортепьяно «Блондель»[36].

Никто никогда не слышал от Нины жалоб на свою судьбу. На людях ровная, спокойная, приветливая, вечно озабоченная делами других, она, казалось, смирилась с вдовьей долей, не роптала на нее.

Но в часы, когда она оставалась наедине с собой, скрытая от людских глаз, обрушивалась смертная тоска, и в тысячный раз Нина спрашивала: «Для чего пережила тебя любовь моя?»

…Нина тихо, едва прикасаясь пальцами к клавишам, стала играть: сначала вальс и меланхолические этюды, написанные мужем, потом что-то свое и наконец любимую песню «Черный цвет», переведенную для нее отцом на грузинский язык.

Песня эта как нельзя лучше отвечала ее настроению, особенно последние строки, дописанные Александром Гарсевановичем:

Черный цвет…
Ты мне мил навсегда…
Я отдам себя в закланье
Черному цвету…

Глава одиннадцатая Кинжал

Но, встретясь с ней, смущенный, ты

Вдруг остановишься невольно,

Благоговея богомольно

Перед святыней красоты.

А. Пушкин

На второй день по приезде в Тифлис Лермонтов решил пойти на могилу Грибоедова.

Возле булочной, у начала подъема на гору Святого Давида, грузинский мальчишка, отщипывая край пышки, загляделся на драгунскую форму офицера, его шпоры.

Лермонтов озорно подмигнул из-под козырька кивера. «Вероятно, мальчишки всего света одинаковы, — подумал он. — Разве только в Рязани, неся хлеб домой, они отщипывают от булки, а здесь — от пури. И все-таки, здешние заметно отличаются своей предупредительностью, полной достоинства и никак не похожей на угодничество. А если надо, и плюху дадут — воинственности им не занимать».

— Где могила Грибоедова? — спросил он мальчика, хотя, конечно, и сам знал, куда идти.

— Грибоедов? Туда, — с готовностью показал он рукой вверх, на белеющие стены монастыря.

— Гмадлобт! — по-грузински поблагодарил Лермонтов.

«Мне говорили — „цминда“ означает „незапятнанный“. Чистая, святая гора, — думал Лермонтов, преодолевая подъем. — А Давид — покровитель женщин, и на эту гору в праздники сущее паломничество».

* * *

Вчера у него произошел любопытный разговор со знакомым по Петербургу, разжалованным гвардейцем Дмитрием Александровичем Валериановым. Поручик Преображенского полка Валерианов приговорен был в 1826 году к ссылке в Сибирь. В знак лишения его дворянского звания у него над головой разломили шпагу. Через пять лет ссылку заменили солдатской службой на Кавказе. Проездом туда Валерианов останавливался в Петербурге, и тогда-то Михаил Юрьевич познакомился с ним. Валерианов знал несколько языков, отличался добротой, отзывчивостью, и, пожалуй, единственной его слабостью была бесшабашная картежная игра.

В прошлом месяце, за отличие в экспедиции, его произвели в прапорщики, дали по ранению отпуск. Это было его четвертое и самое тяжелое ранение: пуля раздробила правую ключицу.

…Они встретились «у Поля». Валерианов затянул Лермонтова к себе, в домик у Эриванской площади. Пили великолепное местное вино саперави. Лермонтов что-то съязвил по поводу женщин, похожих на летучих мышей, крыльями цепляющихся за все встречное. Тогда Дмитрий Александрович, вдруг ставший торжественным и строгим, спросил:

— Вы знаете Нину Александровну Грибоедову?

— Нет еще. У меня к ней письмо от моей тетушки, Прасковьи Николаевны Ахвердовой.

— Если есть на свете Женщина с большой буквы, то это она! — с величайшей почтительностью в голосе произнес Валерианов, и Лермонтов иронически поглядел на его порозовевшее лицо, распушившиеся светлые волосы.

Валерианов уловил его недоверчивость, протестующе и даже оскорбленно воскликнул: