Нина Сагайдак

Когда ввели Нину, Лингардт решил взять тон доброго увещевания.

— Будь благоразумна. Я должен тебя предупредить, что речь идет о твоей жизни или смерти. Не только я — никто не верит, что у тебя не было никаких связей с подпольем. Как это карается, ты уже знаешь. Но могут быть смягчающие обстоятельства, и главное из них — это чистосердечное признание и раскаяние. Ради чего ты, молодая, красивая и талантливая девушка, должна идти на смерть? Ради того народа, к которому ты обращалась в листовке? Но ведь он продал тебя, твой народ. Стоит ли губить свою жизнь, которая может быть такой прекрасной?

— Народ мой тут ни при чем! — жестко ответила Нина.

— Как это — ни при чем? А Павловский? Разве не он выдал тебя и твоего друга немецким властям?

— Да разве он народ? Он трус и подлец! Народ мой, господин следователь, борется на фронтах и в партизанах.

— За что ты так ненавидишь нас?

— А за что вас любить? За то, что опустошили наши города и села, что разлили по нашей земле море слез и реки крови? Разве этого мало, чтобы вас ненавидеть в тысячу раз больше, чем я?

— Так, так… — Лингардт постучал пальцами по столу. — Все понятно. — Он закричал: — Эй! Кто там?

Вошел надзиратель Павленко.

— А где ефрейтор Томме?

— Он после дежурства спит. Заступит в ночную смену.

— Ладно. Убери девчонку в камеру! В ту самую! И позови сюда Томме. Немедленно!

— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер.

Когда Томме вошел в кабинет Лингардта, тот разговаривал по телефону, и по отрывочным фразам ефрейтор понял, что речь идет о нем и о заключенной Сагайдак.

Окончив разговор, Лингардт откинулся в кресле и пристальным взглядом смерил неподвижно вытянувшегося перед ним немца.

— Ну, рассказывай, как же это случилось, что ты вывел из камеры к отправке в рейх важную подследственную преступницу. Как тебе пришло в голову такое?

— Это недоразумение, господин оберштурмфюрер. Я не понял…

— Ты не понял?! — закричал Лингардт. — Сообразительный парень, как рекомендовал тебя твой оберст, — и ты не понял! Ты присутствовал на допросах Сагайдак и видел, что она непримиримый враг рейха! Ты не понял, что таких, как она, надо расстреливать, а не вывозить в фатерланд?!

— Простите меня, господин оберштурмфюрер, я ошибся, я допустил оплошность…

— Это не ошибка и не оплошность! Я не верю этому. Просто ты пожалел эту девчонку, нашего врага! Ты не сумел быть настоящим немцем здесь — поучишься этому на фронте. Сегодня же на фронт! Вон отсюда!

XX

Она знала, что в тюрьме есть такая камера, много слышала о тех, кто сидели в ней, отрезанные от мира, обреченные на смерть. Раньше как-то не приходило в голову, что она сама может оказаться в камере смертников. Кто она? Опасный для оккупантов руководитель подполья? Командир партизанского отряда, пойманный наконец после долгой охоты за ним? Или какой-нибудь важный преступник?.. «Я мало сделала для борьбы против фашистов, для подполья, для партизан, — думала Нина. — Надо было работать гораздо больше и активней… Что пользы от меня теперь в этих глухих, молчаливых стенах, где не с кем слова сказать?»

Она обвела глазами пустую комнату, и взгляд ее остановился на поцарапанной стене. Приглядевшись, она прочитала:

«Здесь сидел Шаренок И. Г. в ожидании смерти. 21.II—1943 г.».

«Шаренок… Кто же он такой?» Фамилия казалась знакомой, и сидел этот человек здесь, видимо, совсем недавно.

Нина присмотрелась к другой надписи. Наверно, давняя, ее трудно разобрать:

«Сижу, жду смерти. Люди, боритесь против фашистов! Назар Насенник».

«Какой-то Насенник работал на станции, — вспоминает Нина. — Но, как его звали, не помню».

Надписи на стенах. Много их… И все их сделали люди, боровшиеся за Родину, за Советскую власть, за нашу правду, против фашистских извергов.

На что она может надеяться? Ведь в январе 1942 года оккупанты повесили в центре города десять детей. Почему же не могут расстрелять ее одну, шестнадцатилетнюю?

И какое им дело до того, что на дворе весна, что она, Нина, собственно, только начинает жить, начинает по-настоящему воспринимать и сознавать красоту жизни…

Нет, нет, не надо об этом думать. Теперь нужно только одно: выстоять до конца. Спокойно и достойно. Как любимые герои ее книг — люди, боровшиеся за Советскую власть, как отец, как его друзья — бойцы революции и гражданской войны… Как часто рассказывал о них отец маленькой Нине, как часто ласково звал ее дочкой партизана…

Трудно, оказывается, быть на их месте. Милый, милый папа…

Нина сидела на топчане, уставившись в пол, и думала. Потом ходила по камере из угла в угол долго и упорно, будто искала ту щель, через которую можно выскользнуть отсюда, оказаться на воле.

Но щели не было. Единственное, что связывало ее с миром, было окно. Зарешеченное, до половины забитое снаружи досками. Виднелись через него лишь чистое весеннее небо и крыши ближних домов.

Нина тихонько передвинула к окну топчан, стала коленями на подоконник и, осторожно прижимаясь к косяку, выглянула.