Нищий с моста О’Коннела

Мы слушали, как он пел про чудесный город Дублин, где дожди всю зиму подряд и в месяц выпадает двенадцать дюймов осадков, потом – прозрачную, как белое вино, «Красотку Катлин», затем принялся за прочих многострадальных парней, девчонок, озера, холмы, былую славу, загадки нынешних лет, но как-то выходило, что все это расцвечивалось молодостью и красками, словно омытое свежим, совсем не зимним дождем. Не знаю, чем он дышал – ушами, наверное, так плавно, без задержки, плыли округлые слова.

– Ему надо петь на сцене, – сказала жена.

– Может быть, он раньше и пел.

– Он слишком хорош для такого места.

– Я тоже так часто думаю.

Жена возилась с замком сумочки. Я смотрел на нее, на певца – дождь стекал с его сивой макушки, с обвисших волос, дрожал на мочках ушей. Жена открыла сумочку.

И тут мы поменялись ролями. Не успела она шагнуть к нищему, как я крепко взял ее за локоть и повел прочь. Она сперва вырывалась, затем перестала.

Когда мы шли по берегу Лиффи, нищий начал новую песню, которую так часто слышишь в Ирландии. Я обернулся. Он стоял, гордо вскинув голову, подставив ливню очки, и чистым голосом выводил:

Околей, старый хрыч, ляг в могилу ты,
Поскорей, старый хрыч, ляг в могилу ты,
Поскорей околей,
Старый хрыч, дуралей,
И тогда я выйду за милого!

Только позже, оглядываясь назад, понимаешь: пока ты был занят своими делами, пока под стук дождя писал в номере статью об Ирландии, водил жену обедать, шлялся по музеям, ты все время видел тех, других, кому подают не кушанья, а милостыню.

Нищие Дублина – кто удосужился разглядеть их, узнать, понять?.. Однако сетчатка воспринимает, а мозг фиксирует, и только ты сам пропускаешь то, о чем кричат органы чувств.

Я не думал о нищих. Я то бежал от них, то шел им навстречу, слышал и не слышал, пытался и не пытался осмыслить…

Нас осталось совсем немного.

В какой-то день мне чудилось: каменный водосточный урод, что под пение ирландских опер принимает душ на мосту О’Коннела, видит все; назавтра за очками мерещились черные дыры.

Как-то я поймал себя на том, что стою у магазина возле моста О’Коннела и рассматриваю стопку теплых твидовых кепи. Я в новой шапке не нуждался, запаса в чемодане хватило бы на целую жизнь. Тем не менее я вошел, взял одну, красивую, коричневую, и принялся отрешенно вертеть в руках.

– Сэр, – сказал продавец. – Это седьмой размер. У вас скорее семь с половиной.

– Мне подойдет. Мне подойдет. – Я сунул кепи в карман.

– Позвольте, я дам вам пакетик, сэр.

– Нет! – Я густо покраснел и в смущении от того, что собираюсь сделать, вылетел на улицу.

Вот и мост за тихо накрапывающим дождем. Осталось только подойти…

На середине моста моего певца не оказалось.

На его месте стояла пожилая пара. Они играли на огромной шарманке, хрипевшей и кашлявшей, словно кофейная мельница, в которую насыпали битого стекла и камней. То была не музыка, а тоскливое урчание расстроенного механического желудка.

Я ждал, пока мелодия, если так это можно назвать, закончится, тиская в потном кулаке новую твидовую шапку. Шарманка сипела, дребезжала и бряцала.

«Чтоб тебе сдохнуть», – казалось, говорили хозяева шарманки, белые от натуги, с красными от дождя глазами. «Плати нам! Слушай!.. Только не будет тебе мелодии! Свою выдумай», – кричали их сжатые губы.

Я стоял на том месте, где пел нищий без шапки, и думал: почему они не заплатят пятидесятую часть месячной выручки настройщику? Если б я вращал ручку, я хотел бы слышать мелодию, хотя бы ради себя!

Да, если бы ты вращал ручку. Но ты не вращаешь. Очевидно, они ненавидят свой промысел – кто их за это осудит? – и не желают платить за подаяние знакомой мелодией.

Как они не похожи на моего простоволосого друга!

Друга?

Я сморгнул от удивления, потом шагнул вперед:

– Извините. Тут был человек с концертино…

Старуха перестала вращать ручку и уставилась на меня:

– А?

– Человек, который стоял без шапки.

– А, этот! – буркнула женщина.

– Его здесь сегодня нет?

– Вы его видите? – взвизгнула она.

Ручка адской машины снова завертелась.

Я бросил в кружку пенни.

Старуха взглянула так, будто я туда плюнул.

Я положил еще пенни. Она отпустила ручку.

– Вы знаете, где он? – спросил я.

– Заболел. Слег. Мы слышали, как он кашлял, когда уходил.

– Вы знаете, где он живет?

– Нет!

– А как его имя?

– Да кто ж знает!

Я тупо глядел на новую шапку и думал о певце: каково ему где-то в городе, одному?

Пожилая пара настороженно смотрела на меня.

Я положил в кружку последний шиллинг.

– Он поправится, – сказал я не им, а кому-то еще, кажется себе.

Женщина налегла на ручку. В недрах шарманки случился обвал битого стекла и железа.

– Мелодия, – спросил я. – Что это за мелодия?

– Глухой, что ли! – взорвалась старуха. – Это национальный гимн! Может, хоть шапку снимете?

Я показал ей новую шапку.

Она посмотрела на мою голову:

– Да не эту! Вашу!

– Ой! – Я, покраснев, сорвал с головы кепи.

Теперь у меня было по шапке в каждой руке.

Женщина крутила ручку. «Музыка» играла. Дождь заливал мне лоб, глаза, рот.