Нить курьера

— Хромой на правую ногу, слегка картавил, где работал и жил, не помню;

— Официантка ресторана, блондинка с голубыми глазами, кажется, Валя или Лена, давала ценную информацию, которая в большинстве случаев не подтверждалась…»

Такими сведениями было заполнено несколько страниц.

Теперь мне стало понятно, почему Хохваген так торопился: он понимал, что, если я прочту эту белиберду, совершить побег он уже не сможет.

Я перевернул страницы и в конце последнего листа прочел наспех написанную фразу:

«Заранее извиняюсь за удар, который Вам нанесу сегодня. Но удар будет вознагражден. Ждите, надейтесь, Готтфрид».

— Сволочь! — выругался я, не сумев сдержать чувства досады за свою оплошность.

Просмотрев все бумаги, сразу же засел за составление объяснительной записки на имя Федчука. Горько же было* мне в ту минуту…

Закончив доклад, задумался над тем, что, занявшись делом Хохвагена, уже несколько дней не контролировал патрульную службу в городе, не побывал ни в одной из воинских частей гарнизона. Позвонил Ибрагиму, попросил его пройти; вместе со мной и посмотреть, как работают наши люди.

Домой я возвращался довольно поздно, настроение мое немного поправилось: все наши патрули несли службу бдительно и умело.

В окне моей квартиры горел яркий, приветливый огонек. Переступив-порог, увидел Ольгу. Она стояла посреди комнаты с бокалом тша в руке. Видно, услышав шум машины, приготовилась к встрече.

Я поднял над головой форель, привезенную от соседнего коменданта. Ольга запела:

— Шаланды полные кефали…

— Ты будешь здесь самая веселая и самая красивая, — сказал я.

— Ты шутишь?

— Нет, правда!

— Я бы поверила тебе, если бы… если бы не было на свете зеркал.

— Для меня, — сказал я.

— Ну, тогда это чудесно…

«Вот так быть бы нам всегда вместе, — подумал я, — да только это никак невозможно».

— О чем ты думаешь? — спросила она вдруг.

— Угадай.

— Тебе тяжело?

— Очень.

— Тогда — отдыхать. Больному спать надо.

И я понял, что она все знает. Да, немного сумел я дать Ольге. Заботу. Тревоги. А радости — маловато. Наконец я сказал:

— Ты знаешь, у меня очень большие неприятности по службе.

— Я сразу это почувствовала, — сказала она, — и видела, как ты мучаешься, хотя ты и притворялся довольно искусно, но ведь я научилась тебя хорошо понимать.

И я рассказал ей обо всем, что случилось за последние дни.

— Тебе надо хорошо обдумать завтрашнее объяснение, — ^ сказала она.

— Да, — подтвердил я.

— Тогда отдыхай, а встанешь — хорошо все подумай. Но вину свою отрицать бессмысленно.

— А я и не собираюсь…

Утро выдалось погожее, солнечное. Чистое, без единого облачка, небо сияло над городом. Солнечный свет, процежи- ваясь сквозь листву развесистых тополей, густыми желтыми пятнами ложился на траву, на кусты, на стены.

— Может, поедем вместе? Двоим легче ведь отдуваться, — спросил Ибрагим, ожидавший меня' у автомашины.

— Не надо, дорогой, не надо. Я и сам справлюсь.

— Ну, как говорят, ни пуха, ни пера…

К моему полному изумлению, полковник Федчук встретил меня спокойно и, как мне показалось, даже заботливо. Осведомившись о здоровье и несколько раз перечитав мое объяснение, он с укором сказал:

— Допущенный просчет вам действительно простить трудно. И вы правильно поступаете, когда стремитесь извлечь урок, анализируете ошибки и промахи. Но то, что распустили слюни, это не к месту.

Федчук поднял голову. Глаза его подобрели. Казалось, он в полной мере оценил мое состояние и реакцию на опіибку.

— Слюни распускают, — жестко сказал он, — когда теряется вера в достижение цели, пропадает энергия. Ведь все, в конце концов, зависит от восприятия. Вы испытали первую неудачу и уже думаете, что эта неудача непоправима.

— Мне нелегко просить об отставке, не рассчитавшись с преступником, не взяв реванша, но я исхожу из интересов работы…

— Это правильно. За допущенный вами просчет мы вас, конечно, накажем. Полюбуйтесь, какую бурю вы подняли в австрийском политическом мире.

С этими словами он протянул мне целый ворох газет, страницы которых пестрели громкими сенсационными заголовками: «Странный побег заключенного». «Побег или комбинация?» «Австрийский заключенный бежит с помощью русских». «Стрельба по австрийцу из советской комендатуры». «Новые бесчинства красных дьяволов в своей зоне», — и множество других, повергших меня в полное смятение.

У меня было чувство, будто меня раздевают догола на морозе. Но я обрел хладнокровие и сказал:

— Пока не поздно, я должен доложить, что в конце своих показаний Хохваген сделал приписку. Он написал, что удар, который нанесет мне, окупится какими-то его делами. Вот, посмотрите… — и я. протянул ему исписанные листы.

Федчук очень внимательно несколько раз перечитал записку, о чем-то задумался. Оторвавшись от нее, заговорил:

— Что же, я буду только рад, если этот удар научит вас лучше ориентироваться в обстановке. Да плюс мы еще вас ударим. Так будет лучше…

— За одного битого…