Нити магии

Делаю глубокий вдох и разглаживаю плащ Хелены Вестергард, изучая мешанину разрывов и перепутанных ниток. Потом провожу кончиками пальцев по каждой дыре и представляю, как вышивка выглядела прежде: все эти лепестки розового цвета в обрамлении золотых лоз с тонкими усиками. Магия растет у меня внутри и искрящимся потоком бежит по жилам. Несмотря на страх перед Фирном, я вздрагиваю от приятного холодка, позволяю магии течь сквозь меня и осторожно провожу пальцам по разлохмаченным краям разрыва. Под моими прикосновениями нити находят одна другую и соединяются заново.

Я думаю о том, что сказал бы мой отец. Когда он был жив, то запрещал мне использовать магию. Он боялся ее и был прав. Я рада, что отец не дожил до того, как магия убила Ингрид.

Несколько веков назад, при другом короле, нас бы сожгли на костре даже за намек на обладание магией. Теперь люди более или менее понимают, что самую большую опасность мы представляем сами для себя. Они отводят глаза и обычно притворяются, будто нас не существует, потому что часто подпольная магия оказывается полезна, несмотря на неприятное побочное воздействие. А именно тот факт, что в конечном итоге она убивает нас. Но даже в шесть лет я понимала: ничего хорошего не следует ждать от того, кто хочет взять к себе сироту ради магии. В дешевых книжках я читала истории, заставлявшие меня невольно ежиться: о том, как людей похищали и заставляли использовать магию, пока кристаллы Фирна не заполняли кровь, убивая их. Иногда в «Мельнице» девочки по ночам рассказывали друг другу страшные истории, и мне было горько слушать то, что нашептывали эти детские голоса в ночи. Они утверждали, будто у нас, владеющих магией, синие кости и ненасытный аппетит, будто, умирая, мы завидуем живым. Они называли нас драугами – «ходящими после смерти», – потому что Фирн иногда заставляет тела принимать неестественные, искаженные позы. Некоторые, например, оставались сидеть после того, как кровь в их жилах превращалась в лед, как будто намеревались когда-нибудь встать и снова пойти. Взрослые успокаивали детей, утверждая, будто это просто глупые легенды и сказки. Но старые страхи и обычаи умирают с трудом. Может быть, нас больше и не сжигают при жизни на кострах, однако сжигают после смерти, неизменно удостоверяясь, что от нас остался лишь прах.

Неожиданно я вижу стоящую прямо передо мной Ингрид – призрак памяти давних лет.

– Мне кажется… – шепчет она и, ошеломленно моргая, смотрит на свои запястья. – Мне кажется, я зашла слишком далеко.

Я скриплю зубами, ощущая, как резкий страх перед Фирном заставляет меня крепче сжимать челюсти. Сейчас мне не следует вспоминать о том, что было.

Вместо этого я рассматриваю плащ госпожи Вестергард и даже позволяю себе слегка улыбнуться собственной работе. Разрыв исчез, как будто его никогда и не было, как будто нити точно знали, где им изначально положено проходить. У меня нет денег на то, чтобы согреться чашкой кофе в кафе, и я уж точно не могу вернуться в свою каморку в мастерской Торсена, поэтому набрасываю плащ Хелены Вестергард на плечи и погружаюсь в его мягкое тепло. На ткани задержался слабый запах ее духов, который напоминает о весне и белых бумажных цветах.

Быть может, я смогу найти собственный способ попасть в Копенгаген.

Перед глазами по-прежнему стоит образ маленькой Евы: она моргает, глядя на меня огромными темными глазами, и протягивает Вуббинса. И строго говорит, что нужно зашить только разорванную часть, а остальное не трогать, потому что он нравится ей такой, как есть: уродливый и идеальный. В тот день она начала прокладывать путь в мое запертое сердце, несмотря на то что я никогда этого не желала, ибо боялась, что этот день когда-нибудь наступит. И я не хочу знать, что случится завтра, когда все эти стежки, невольно соединившие нас, неожиданно окажутся разорваны.

Ночь заливает небо чернотой. Я иду мимо булочной Матиеса с рваным навесом в красно-золотую полоску, который с каждым снегопадом провисает все сильнее. В Рождество Матиес всегда давал каждой из сирот медовое печенье в форме сердечка, смазанное растопленным шоколадом. Я съедала свое в мгновение ока, но Ева заворачивала печенье в бумагу и прятала под кроватью, каждый день отгрызая по крошечному кусочку, чтобы дотянуть до Нового года. Я останавливаюсь перед витриной, улавливая плывущий из булочной запах хлеба. Интересно, каким бы стал мир, если бы я могла идти по нему и исправлять все одним прикосновением пальца? Каждый разрыв, каждую дыру, зияющую на штанах, каждый старый унылый навес. Как много хорошего я могла бы сделать, если бы угроза страшной расплаты не нависала надо мной?

Интересно, существует ли кто-то, подобный мне, но способный заделывать разрывы и трещины в людях?

Почти незаметная в сумерках, воодушевленная магией, которая все еще гудит в моих жилах, я стою в нерешительности. Потом резко протягиваю руку и провожу пальцами по дыре в навесе над витриной булочной.