Ниточка судьбы

— Вера!.. Вера, что такое, что это за звук!.. — Голос Ревекки Германовны зазвенел и сорвался.

Девочка резко сняла руки с клавиш и спрятала их под белый кружевной передник, надетый поверх черного форменного платья. Она знала, этот жест раздражает учительницу. «Будто думаешь, что я тебя по рукам ударю». И сделала это специально в отместку за то, что Ревекка Германовна посмела остановить столь блестящую игру.

«Все ей не так, — сердилась девочка и теребила передник. — Целую неделю выписывала пассажи, даже в воскресенье с родителями в лес не поехала, а они две больших корзины грибов набрали… И не похвалит никогда…»

— Какие-то шлепающие пальцы, откуда у тебя это? — продолжала меж тем сорокапятилетняя учительница, которую Вера в свои двенадцать почитала за старушку, поскольку та была двумя годами старше ее родителей, а детей не имела. — Звук, Вера, должен быть с косточкой… Будешь учить в медленном темпе и по кусочкам.

«В медленном темпе и по кусочкам» — как раз именно то, что доставляло Вере ни с чем не сравнимую пытку, ведь она слышала всю музыку целиком, едва открыв ноты. Еле слышно буркнув «до свидания» и «спасибо за урок», Вера вышла из фортепианного класса музыкальной школы и побрела домой так, как, верно, ходят приговоренные к смертной казни.

Стояли теплые дни, роскошная осень едва коснулась деревьев, оставив золотой след своего дыхания. Вера любила осень за прозрачность мирового круга, словно бы наяву начертанного всесильной рукой, со всей музыкой, таящейся в нем, с блеском, красотой и силой. Но теперь разглядеть в осени эти дары она была просто не в силах.

Она медленно вошла в сквер, оборудованный для детских игр, никогда ее особенно не занимавших, и точно впервые увидела группку сверстников, кто-то летал на скрипучих качелях, другие носились сломя голову за коричневым футбольным мячом, все это походило на репетицию театра лилипутов, но выглядело довольно весело.

Во дворе всегда кто-то заправляет, непостижимым образом избранный из среды детей, противящихся всякой субординации. В этом году на роль вожака выбилась Люська, носатая, продолговатая девица, умевшая хрипло, по-взрослому хохотать и боявшаяся только собственной матери, которая время от времени била ее смертным боем за дело или впрок.

Выражение Люськиного лица было особенным, как бы застывшим навсегда после одной из материнских разборок, когда она, кинувшись от разгневанной матери в дверь, прищемила себе физиономию. Сверстников Люська презирала, заискивая перед мальчишками и девицами постарше, которые уже отчасти принадлежали к миру взрослых. Но изобретать разные пакости, интуитивно избирая всякий раз ту или иную жертву, она была мастерица.

Люська пылала к Вере особенной ненавистью, не в последнюю очередь оттого, что тоже училась в музыкальной школе, если можно так сказать, застряв в первом классе навсегда. Из страха перед матерью она упорно продолжала разучивать незатейливый опус «Два веселых гуся». Люська давно ждала своего часа, чтобы разделаться с этой выскочкой Веркой, и в этот раз почувствовала, что час мести необычайно близок.

— Верка, иди к нам, покачайся на качелях, гляди, как я высоко летаю! — позвал ее кто-то из детей.

Качели внезапно оказались свободными, и Вера, пристроив портфель и папку с нотами у песочницы, с удовольствием приняла предложение и тут же стала летать на качелях в светлом осеннем воздухе, как будто делала это всегда. Люську это обстоятельство окончательно вывело из себя.

— Она еще и качается, выпендрежница в белом передничке, заморыш! — истошно завопила Люська, бросившись к качелям.

— Осторожно, Агапкина, ударишься! — радостно сверху отвечала Вера, еще не представляя размеров ненависти, с которыми ей на этот раз пришлось столкнуться лицом к лицу.

— Я тебе покажу — ударишься, а ну-ка тащите ее с качелей, расселась, барынька занюханная!

Дворовая стая по команде вожака, точно захваченная неведомой силой, окружила качели.

Обида на учительницу внезапно исчезла, как не бывало. Она сменилась крайним удивлением перед невесть откуда взявшейся опасностью.

— Я тоже учусь в музыкальной школе, — обратилась к своей стае Люська. — Я безумно люблю музыку, но я с вами, я навсегда ваша. А эта бестолочь и мерзавка, я даже не знаю, как назвать ее, она же издевается над нами!

Вера неожиданно для себя рассмеялась, настолько нелепой и странной показалась ей вся эта ситуация.

— Ах, она еще и ржет! Покажем ей, как смеяться над большинством! — закричал кто-то.

Веру сильно толкнули, она упала. Какой-то пацан остервенело рвал большими кусками ее ноты, две девицы вытряхивали содержимое портфеля. Люська попыталась исцарапать Вере лицо, обрызгав ее слюной, но худая и подвижная Вера ловко увернулась, мгновенно став на ноги.

Компания в едином порыве терзала и пинала тетрадки, под каблуками хрустнула японская авторучка, подаренная неделю назад отцом. Вера попыталась отнять все, что осталось от нот, но совершенно обезумевшие дети разбежались с диким хохотом, унося клочки нотной бумаги, и девочка внезапно осталась одна перед Люськой, которая рвала на ней белый передник.