Ниточка судьбы

Вера стала думать о музыкальных фрагментах, которые могли превратиться и реально стали оковами. То есть заворожили когда-то настолько, что сделались ее предметами — ее кошкой, ее кольцом, ее любимым Бородинским хлебом. Она сделала несколько таких печальных открытий.

А еще она поняла, что главную свою ошибку с легкостью совершила раньше. Или нет, не так. К определенному времени ошибку привязать было нельзя. Это могло значить только одно, что ошибка неустранима.

«Неужели во мне было так много хорошего когда-то? — спрашивала она себя. — Рядом со мной музыкант сочинил такой шедевр, под восемнадцатый век. И, верно, для меня. Отчего же это? Вот старик в Питере говорил странное и хорошее про меня. Наверняка дедуля обознался. Но зачем ему это? Часто ли со мной случалось такое? Да никогда».

Заснуть она не могла, как будто готовилась к экзамену. Ни о чем определенном не думала, потому что боялась испортить будущее недостойными измышлениями.

Кравцов приехал ночью. Вера не услышала, но почувствовала, что бесшумно открылась дверь, и выглянула посмотреть.

— Вы не спите? — шепотом спросил капитан. — Извините, что оставил вас одну. Но работа есть работа.

— А почему вы говорите шепотом? — зловещим тоном спросила Вера. — Здесь никого нет. Где Алексей?

— Вам лучше знать, — серьезно ответил Кравцов и наконец, улыбнулся.

Он где-то успел переодеться в темный плащ и широкополую шляпу. Вере показалось, что в левой руке у него винтовка с оптическим прицелом, а в правой были цветы. Огромные, идеально круглые ромашки.

— От него? — спросила девушка.

— От нас, — ответил капитан. — Мы решили, что вы вели себя сносно. На сегодняшний день.

— А что у вас за работа по ночам? Да вы заходите, заходите.

— Спасибо. Приютили. Да так себе работа. Не для барыша. Играл в преферанс с приятелями. А заодно обсудили все наши дела.

— А мне-то что делать прикажете?

— Вы будете смеяться, но вам снова придется уехать из Москвы. Потому что мне будет некогда вами заниматься. Съездите к маме и папе в Тверь. Я вас просто не понимаю, почему вы до сих пор не навестили родителей?

— Потому что мне стыдно. Да вы не поймете, Павел Сергеевич.

— Зовите меня просто Павел. Мы ведь ровесники с вашим Алексеем.

— Да какой же он мой! — слабо запротестовала Вера. — Курица — не птица, женщина — не пианист. Я прекрасная пианистка, и мне противно это слышать, тем более от него. В моей краткой биографии, а она по факту моей молодости предельно краткая, он всегда был особенным. А тут взял и обидел.

— А вы, например, представляете себе женщину-оперативника?

— Конечно, — ответила Вера, — это я. Вполне приличная женщина-опер. Постоянно оказываюсь в местах, кишащих злоумышленниками.

— Не понимаю, как это вы поссорились с Алексеем, — попробовал уклониться Кравцов. — Вы такая хрупкая барышня, а прете, извините, напролом. У вас в этом городе друзья есть? Кроме, разумеется, меня?

— Да, Вовка Осетров — писатель, Танька Ключарева — артистка. И этот, как его, да нет, пожалуй… И эта еще… да нет, не тянет. Увы, почти никого у меня нет, как оказывается. Был друг в Питере, да весь вышел.

— Вчера его обворовали, — спокойно сообщил капитан, как нечто само собой разумеющееся. — Стащили дорогие инструменты, деньги, которые он только что получил от одного своего мецената. А квартиру сожгли. Вы вовремя покинули Петербург.

Последовала немая сцена.

— Как — сожгли? Там же одних чучел на миллион?

— Но вас, по крайней мере, там не было.

— А кому-то надо было, чтобы я там находилась?..

— Ну да, — ответил капитан. — Очередная газетная утка была бы обеспечена. Девочка постоянно окружена скандальной славой. Впрочем, это вам и так гарантировано.

— А цель?

— Посмотрим, — сказал Кравцов. — Может, и нет никакой цели. Дьявольский процесс развивается самостоятельно. А в нем своя, другая цель. И она достигнута.

— Пожалуй что да. Ведь я теперь, Павел, ничего не хочу. Ни Москвы, ни Питера, ни дома родного. Домой возврата нет. И это было целью? Но чьей?

— Это вам должен был рассказать Алексей.

— Он говорил что-то, да я не слишком была внимательна.

Стрешнева подумала, что Кравцов охладел к ней. И напрямую спросила об этом.

— Да что вы! — удивился он. — С вами, как говорится, интересно. Вы как солдат: он спит, а служба идет.

— Кажется, я столь долго спала, что уже ослиные уши выросли.

— Опять вы шутите, — огорчился Кравцов. — Что у вас за стиль такой в последнее время? Раньше я просто любовался вами. Встревоженная, серьезная, даже суровая.

— Знаете, я ведь всего лишилась в одну секунду. Вернее, в один день. Это произошло у вас на глазах. Все, что я придумала за эти четыре года, плохое и хорошее, всякое разное, — все это рассыпалось, развалилось, перестало существовать. И вы мне предлагаете с этим жить?

— Так кто же виноват?