Ницше

Хотя я не разделяю традиционную оценку философии Ницше как иррациональной — скорее, витальной, жизнеутверждающей, — рациональные критерии совершенно неприемлемы к мифотворчеству, параду масок, эйфории, жизненному порыву, болезни, пограничному состоянию, экзальтации — качествам, отличающим жизнь и творчество «пороговых людей», юродивых, аутсайдеров, «несчастнейших», иными словами, харизматических пророков, ощущающих в себе божественный голос.

Ницше — типичный «человек границы», прекрасно сознающий собственное пороговое положение-существование, свою амбивалентность, неустойчивость, отверженность, отчужденность, неприкаянность, внемирность…

Счастье моего существования, возможно, уникального, лежит в его судьбе: я существую еще, если это можно выразить в загадочной форме, в то время как мой отец уже умер, и подобно моей матери я еще живу и стал старым. Это двойное происхождение равным образом из более высокой и низкой лестницы жизни, одновременно Decadent и Anfang — это и есть то, что объясняет нейтральность, свободу от пристрастности по отношению к общим проблемам жизни, которые меня, возможно, характеризуют.

Ницше прекрасно осознавал особенности своего сознания: «Я — авантюрист духа, я блуждаю за своею мыслью и иду за манящей меня идеей». На самом деле он не шел, а бросался за ней сломя голову, невзирая на последствия…

Антигуманные и некрофильские фразы Ницше (скажем, человек — болезнь природы, смерть — праздник) неотрывны от жизненных обстоятельств поэта и его эпатирующего стиля мышления, болезненной страсти к «переоценке» ценностей. «Синтетическая» этика Ницше предельно далека от расхожей поляризации бытия на добро и зло, любовь и ненависть, да и нет. Мизантропия — один из ликов любви к человеку («Кто в сорок лет не стал мизантропом, тот никогда людей не любил»), пессимизм и антигуманизм — другая сторона человечности («Я люблю людей: и больше всего тогда, когда противодействую этому стремлению»).

При всей аффектации и склонности к крайностям, Ницше — сторонник беспристрастности («Для меня не должно быть человека, который вызывал бы у меня отвращение или ненависть»). Конечно, «ликующее чудовище», которое «после своих варварских подвигов гордо и с легкой совестью, точно после студенческой проделки, возвращается домой, даже не вспоминая, как оно резало, жгло, пытало, насиловало», — это не беспристрастность — скорее это уже психическая болезнь, — но, находясь вне пограничных состояний, Ницше умел усмирять протуберанцы, вырывающиеся из больного бессознательного и наличествующие в бессознательном вполне здоровом (смотри Фрейда!).

«Сострадание должно погибнуть», «оно патологично», «толкни падающего», «не щади ближнего», «твой друг — твой враг», «слабые и неудачники должны погибнуть» — все это символы-экстремумы, требующие не остракизма, но понимания контекста, дешифровки, деэкстремизации.

Война, агрессия, поединок отнюдь не выражение милитаризма Ницше — это символы его философствования, о чем прямым текстом сказано в «Ессе Ноmо»: