Ницше

Свите Вагнера Ницше явно предпочел общество Пауля Рэ. Естественно, это вызывало негодование первого, не скрывавшего своего антисемитизма и даже предупреждавшего ускользающего друга о нежелательности «порочащей» связи. Благо, вскоре Вагнеры уехали из Капри и началась милая, размеренная жизнь маленького кружка духовно близких людей с чтением вслух, обсуждением прочитанного, прогулками, творческой работой по утрам…

Человек, панически стеснявшийся своего происхождения, Пауль Рэ писал книги по нравственной философии, в которых обосновывал этику принципами утилитарности, рациональности и дарвинизма. Как и сам Ницше, он отличался страстностью и непрактичностью. У него также случались приступы черной меланхолии, связанные с проигрышами в рулетку. В чем-то он напоминал персонажи Ф. М. Достоевского.

Возможно, именно в эти спокойные и милые дни в душе Ницше совершился окончательный переход, обратный тому, который произошел с блаженным Августином, в страшном внутреннем страдании обретшим наконец своего Бога: «Вдруг точно свет тихий проник в мое сердце. Тьма сомнений моих рассеялась».

Скажи мне, из сострадания Твоего, скажи мне, Господи, Бог мой, что Ты для меня. Скажи душе моей — вот Я, спасение твое. Скажи так, чтобы я услышал. Вот сердце мое перед Тобою, Господи, и готово внимать Тебе. Открой его, скажи душе моей — вот Я, спасение твое.

Я отнюдь не случайно вспомнил Августина: при всей взаимоисключительности двух характеров, при прямо противоположном результате духовных исканий — Ницше и Августин одинаковые психологические типы, в страдании, экстазах и тяжелейшей внутренней борьбе обретшие собственную веру.

На вилле, арендуемой Мальвидой фон Мейзенбуг, Ницше работал над книгой, в которой постепенно вырисовывались контуры его грядущей философии и этики. Незадолго до отъезда он вручил своей старшей подруге кипу листов со словами: «Прочитайте, здесь я записал то, что передумал, когда сидел под этим деревом; я никогда не сидел под ним без того, чтобы не обрести какой-нибудь новой мысли».

Прочитав афоризмы и стихи Ницше, г-жа Мейзенбуг пришла в ужас: первая свидетельница еще несложившегося, но уже в контурах прорисованного ницшеанства, сразу поняла, какой динамит она держит в руках. «Не печатайте этого, — посоветовала она, — не горячитесь, подождите, обдумайте…». Но Ницше уже давно все обдумал, он уже выбрал свою судьбу и не собирался предавать себя.

В мае, убегая от итальянской жары, Ницше уехал лечиться на воды в Розенлау. Здоровье становилось все хуже, и он с ужасом думал о приближении занятий, лекций, ненавистной работы… Он питал надежду на то, что университетские власти учтут состояние его здоровья, продлят отпуск, может быть, дадут пенсию. Госпожа Мейзенбуг советовала ему уйти из университета, Элизабет, наоборот, требовала его возвращения «на службу».

Ф. Ницше — М. Баумгартен:

Я прекрасно знаю и чувствую, что меня ждет более высокое будущее. Я могу, конечно, работать как филолог, но я нечто большее, чем простой филолог. Я сам исказил себя. Я постоянно думал об этом последние десять лет. Теперь, после того, как я целый год прожил вдали от людей, — все стало для меня чрезвычайно простым и ясным (я не могу выразить вам, насколько я чувствую себя — наперекор всем моим страданиям — творцом радости). Теперь я могу с полной уверенностью сказать, что возвращаюсь в Базель не для того, чтобы там остаться. Что будет дальше, я не знаю, но (как бы ни были скромны мои материальные условия) я завоюю себе свободу.

Подтекстом слов «я завоюю себе свободу» следует считать произошедшее к этому времени полное освобождение Ницше от прошлых ценностей и кумиров — эллинства, христианства, Шопенгауэра, Вагнера. Позже, характеризуя свою первую подлинно ницшеанскую книгу — «Человеческое, слишком человеческое», — Ницше напишет: