Ницше

Я никогда не знал искусства восстанавливать против себя — этим я также обязан моему несравненному отцу, — и даже когда это представлялось мне очень ценным. И как бы это ни казалось не по-христиански, я даже не восстановлен против самого себя. Можно вертеть мою жизнь во все стороны, и редко, в сущности один только раз, будут открыты следы недоброжелательства ко мне, — но, может быть, найдется слишком много следов добрых отношений ко мне… Мои опыты даже с теми, над которыми все производят неудачные опыты, говорят скорее в их пользу; я приручаю всякого медведя; я делаю канатных плясунов все еще благонравными. В течение семи лет, когда я преподавал греческий язык в старшем классе базельского Pädagogium’a, у меня ни разу не было повода прибегнуть к наказанию; самые ленивые были у меня прилежны. Я всегда выше случая; мне не надо быть подготовленным, чтобы владеть собой. Из какого угодно инструмента, будь он даже так расстроен, как только может быть расстроен инструмент «человек», если я не болен, мне удается извлечь нечто, что можно слушать. И как часто слышал я от самих «инструментов», что еще никогда они так не звучали…

В «Ессе Hоmo» Ницше признается, что его религия, лучше сказать — гигиена, буддистская: освобождение души от зла, мести, неприязни. «Не враждою оканчивается вражда, дружбою оканчивается вражда» — это стоит в начале учения Будды и в начале житейской позиции Ницше (вопреки разрывам многих его дружеских связей — большей частью не по его вине).

Конечно же, Ницше не был прообразом сверхчеловека и, как мне представляется, не претендовал на это. Сверхчеловеческими были только его страдания. Конечно, он знал себе цену, но высокая самооценка не воспрепятствовала ни рефлексии, ни унынию непризнанного гения. «Я только пустослов: „а чтó в словах! чтó во мне!“» Откровенно говоря, эта горечь отвергнутого меня удивляет: разве может притязать на признание человек, осознавший, что далеко упредил свое время? Никому ничто человеческое не чуждо, но гениальность представляется мне самодостаточной: вера гения в себя, как мне кажется, выше непризнания или остракизма. Не случайно признание при жизни коробило Элиота и других эзотерических поэтов, видевших в славе лишь недостаточно высокий уровень, обеспечивающий прижизненное признание. Человек, написавший о себе, что он «достаточно силен для того, чтобы расколоть историю человечества на два куска» (письмо к А. Стриндбергу), не должен страдать от того, что «песок человеческий» не оставил на себе его отпечатков.

Ницше никогда не курил, был умерен в еде, не любил спиртного. Он вообще не любил «быт», мелочи обыденной жизни вызывали в нем отвращение. «Все непередаваемое музыкой, — признавался он, — отталкивает, делается для меня отвратительным». «Я боюсь реальной действительности. По правде говоря, я не вижу больше ничего реального, а сплошную фантасмагорию».

О личности Фридриха Ницше можно судить по жизненным правилам, которые он выработал для себя в период после 1880 года: