Ницше и нимфы

Лучше бы я начисто вычеркнул из памяти того же Торвальдсена, чье имя тяжеловесно, как и его скульптуры, вкупе с Гегелем и Вагнером, и особенно не дающими мне покоя и сосредоточения, суетящимися вокруг меня эскулапами. Что больше всего омерзительно мне у них здесь, это их болтовня, количество пустопорожних насмешек и иронии, абсолютно ни на чём не основанных, которые они разносят вокруг. Помнится мне сшивание, которое они делали в моем теле, в юности, когда взобравшись на коня, я был сброшен с седла и сильно повредил грудь и бок, и все их глупые при этом реплики.

Я не ожидаю от человека моего поколения, чтобы он мыслил, как я, или заимствовал стиль моего письма и моего мышления. Но так же, как я верю, что любой врач, мелькающий передо мной, протягивающий руку, чтобы нащупать мой пульс и при этом улыбаться глупой бессмысленной улыбкой, я уверен, что все врачи сегодняшнего и завтрашнего дня придут к тому же завершению — моей кончине.

«Какие у тебя отношения с остальными обитателями этого санатория?» — спросила меня Элизабет пару дней назад.

Я ответил, что у меня отличные с ними отношения, но не с врачами. Они порождают здесь все проблемы, не только касающимся меня, но и остальных обитателей этого весьма шумного дома.

«Но ты же не можешь обойтись без врачей», — сказала Элизабет.

Так оно. Нельзя без врачей, нельзя также без нотариусов и адвокатов, и да поможет Бог всем нам.

Вчера, после того, как Элизабет уехала, в наше заведение вошел человек с таким светлым и понимающим лицом, что я содрогнулся от мысли: неужели и он врач?

Он не подошел ко мне характерной для врачей наглостью, а попросил разрешения представиться.

Когда мы ощутили взаимное расположение, он спросил меня, справедливо ли в моих глазах видеть в словах «благородство» и «мощь» взаимозаменяемость. Я ответил, что все еще придерживаюсь моего мнения, и не полагаю, что понимаю слово «благородство», явно искажающее евангельские повеления.

«Иисус и его ученики были благородны и щедры душой, — сказал я ему, — но были неудачными финансистами. Следует поддерживать щедрость между людьми, богатыми и бедными, но факт остается фактом, что только богатые могут быть щедрыми».

Хороший доктор, наблюдающий за реальностью глазами английского мелкого уличного продавца, никогда не поймет не оставляющее меня вожделение, толкуя его, как грубое желание эротического удовлетворения.

Как тот истукан, мнящий себя философом, — Джон Стюарт Миль — врач не находит различия между мной и вожделением. Он увиливает от разницы между страстями массы и кристальным чувственным голодом Сверхчеловека, возникающим из космических принципов, определяющих ход событий. Он сужает внутренний мир до объективной логики боли и наслаждения, и пытается излечить душевную болезнь согласно свинским принципам, данным ему профессией и принимаемым им как умственнее преимущество.

Врач-психиатр не просто любит свою профессию. Она его интригует, гипнотизирует, причащает к тайнам, которые для пациента — страдания, стыд, беспомощность, потеря самого себя, болезненное, порой нежелательное возвращение к самому себе и все-таки жажда вернуться.

Выходит, психиатр под предлогом лечения и спасения души пациента удовлетворяет свое скрытое болезненное любопытство, радость за собственное психическое здоровье. И эту радость он чувствует все время, когда занимается пациентом, особенно когда фальшиво демонстрирует повышенную озабоченность. Самоудовлетворение поддерживает его эго, и даже нередко ведет по ложному пути.

Но это и есть тип психиатра, как тип, к примеру, моей матери или, особенно, тип властной сестры-валькирии, прикидывающейся Нимфой, как и тип мелкого антисемита и корыстолюбца Вагнера.

Врачи-психиатры очень любят сплетни, как тюремщики — романы.

Медбратья и медсестры, кружащиеся вокруг меня, как шакалы вокруг агонизирующего льва Торвальдсена, никогда не поймут мою неизлечимую болезнь, проистекающую из духа. Они же способны взвесить их умом только свинский мир внешних ощущений.

Никогда они не проникали в пещеру ужасов, лицом к лицу с бесами, феями, единорогами, кентаврами, драконами, и всем кипящим и бродящим, как вино, населением души человеческой. Все эти нереальные существа, рожденные воображением, они воспринимают, как патологию.

Врачи здесь определили меня сумасшедшим, потому что я стучу кулаком по столу, требуя еще женщин, еще вина, еще песнопений, охваченный страстью Диониса.

Они же это считают несдерживаемым половым безумием.

Врачи никогда не поймут, как я, всеми силами своего воображения, укрепляю стены моей жизни, соединяю Геракла с царем Соломоном, в желании — очистить Авгиевы конюшни от буржуазного производства, подобно Гераклу, и удовлетворить тысячу женщин, как Соломон.

В глазах медицинского персонала я не являюсь пупом земли, подобно Наполеону, в котором когда-то присутствовал Бог, но и не отброшен на обочину, а выброшен в пустоту, туда, где обречены на смерть отверженные больные сифилисом, получающие некое облегчение на Вальпургиевой ночи привидений.