Ницше и нимфы

Над озером — звезды.
Еще не темно.
Предчувствие музыки растворено
В сумерках приходящих,
Безмолвно касается слуха, плывет
Вдоль замерших, грезящих звездами, вод,
Глубинно и мощно стоящих,
На дальних холмах зажигает огни,
И ширится, ширится мгла, что сродни
Музыке, и на зеркальной
Поверхности вод тишина разлита.
Затронута тема, но не развита,
И свиток пространств музыкальный
Еще не развернут. И все впереди —
Любовь, и разлука, и боль. Так иди —
Ночные просторы манящи,
Тропинка сквозь чащи, сквозь годы ведет,
Но рядом всегда — ощущение вод,
Глубинно и мощно стоящих.
Ах, музыка — жизни грядущей гряда:
Пик Счастье, пик Мужество, пропасть Беда,
А вод и не видно, но рядом всегда
Глубинно стоят и не тают,
Весомость дают тебе, смысл и простор,
Они — как рефрен.
Возвращенье.
Повтор,
Возвышенный музыкой в тайну.
Замри. Он уже зародился, возник
Уже приближается — мал и велик,
Чреватый обвалами музыки миг,
Избыточный, но не звучащий,
Вот-вот разразится.
Лишь капля падет.
И рядом во мгле — ощущение вод,
Глубинно и мощно стоящих.

После того, как неразделенная любовь сбросила меня на самое дно жизни, и змей искуситель в облике Лу обессилил меня своим ядом, немного придя в себя, я уловил некую новую мелодию — из тех, которые усыпляют и делают ручными молодых змей.

Мелодия и вправду змеилась за мной по тропам, поднимаясь с низин моря к горным высотам.

И в миг вознесся надо мной
Внезапный смысл судьбы иной.
До бесполезности круты,
Вздымали острые хребты
Всеотрешающую млечность.
И светом среди суеты
В душе моей проснулась вечность.

И передо мной возник мой великий предшественник, проповедник, собирающий людей, Коэлет, в переводе с древнееврейского языка на язык Эллады — Экклезиаст.

Книгу его, истинную вершину скепсиса, верный правде Сотворения, народ Израиля мог внести, на равных правах с воспеванием Божественного величия, в созданную им великую книгу Ветхого Завета.

«Что было, то будет, и нет ничего нового под солнцем», — зачарованно повторял я в детстве на языке оригинала — «Ма ше хайя, ху ше ихье вэ эйн шум хадаш тахат а шамеш», смысл которого открылся мне на высотах Сильс-Марии.

Лишь на этих весах Вселенной, высот и пропастей, я понял то, что пугало меня в детстве — «Суета сует, все суета, и томление духа». В этом изречении скрыта вся настоящая глубина жизни на земле, и вся ее сила в разворачивающей ее тайне: в желании и счастье незнания завтрашнего дня.

Я с тревогой, но и с истинным пониманием, а, главное, в бессилии что-либо изменить, когда судьба моя, безжалостная к себе самой, унесет меня по ту сторону жизни, представляю соблазн потомков, которые будут пытаться меня истолковать, округляя и выпрямляя мою жизнь. Они будут придумывать всяческие схемы, сюжеты, считая, что жизнь моя с самого начала была задумана и разыгрывалась, как спектакль одного актера, который на благо и развлечение массовой публики, жертвуя здоровьем, любовью, семьей, разыгрывал самого себя в словах и музыке. Что с того, скажут они, что он гениально сыграл свою жизнь по задуманному изначально сценарию. Но ведь, в результате, бессильно уперся в тупик финала. Он отлично знал, куда его несет.

Пытаясь затормозить на полном ходу, рухнул с холки коня, как в молодости, на военной службе, получил удар в голову и тронулся умом.

О книгах моих пойдут разные толки, будут созданы целые теории небесталанными людьми, которые станут необъявленными моими учениками и последователями.

Все это будет завлекать интеллектуалов до скончания века.

Но, конечно же, они никогда не доберутся до истинной сущности моей жизни, финал которой растянется, быть может, на десятилетия: я буду все слышать и все видеть, но безмолвствовать, и настоящую тайну моей жизни и всего мира унесу в гамлетовское молчание на тот свет — в Свет, а не Тьму.

И познавала, вновь ожив, душа…

138