Ницше и нимфы

И взрыв, разрыв, расплыв. И начато
В строке, в мгновенье и в веках.
И все, что набело — то начерно,
И суть лежит в черновиках.

Врасплох, в распыл — круши, руши —
Весна летит во все ручьи.

Нетерпеливо, торопливо
Спешит, потоки обрывая,
Бросая островки, заливы,
Травою глины прорывая.

Пусть стены — те, что ей завещаны —
Так постепенны и степенны —
Ручьи швыряет, как затрещины,
В мхом плесневеющие стены,

Все мельтешит, бормочет, носится,
Кто нас метаньем не обманывал.
Но ослепительно обмакнуты,
Уже промыты солнцем маковки —
И вдруг пронзит, как чудо, до сердца,
И вот он — мир, открытый заново.

Я ухожу, оставляя миру, вместо завершенной главной моей Книги, эту — окольцованную строительными лесами непомерно огромную, неохватную, лишенную рамок и границ, конструкцию, то ли только воздвигаемую, то ли восстанавливаемую из руин.

Она подобна монстру, огнедышащему сплаву, лаве, озаренной вспышками гения, подспудного тления, не остывающего пепла.

Этот неугасающий вулкан будет будоражить сознание человечества, пытающегося спастись от настигающего его время от времени — вечным возвращением — этого вулкана.

Он будет возобновлять извержение каждый раз накануне катастрофических перемен в существовании человечества.

Самое неприятное, что сестрица будет вычеркивать то, что ей не подходит, исходя из ее антисемитских инстинктов, и восстанавливать то, что было мной вычеркнуто, более того, добавлять свои домыслы. И никакие мои запреты вообще не возымеют действия.

Я не просто предчувствую, я это вижу воочию, как ватаги будущих философов и тех, кто мнит себя философами, ринутся внутрь этого недостроенного здания, привлекающего провокационной вывеской названия, выбранного Элизабет, которое — по дошедшим до меня слухам — «Воля к власти».

И как туристы, грабители археологических раскопок, врывающиеся в римский Колизей, будут из моей конструкции выкрадывать образы, идеи, как отламывают кусочки от несущих стен, капителей, колонн, чтоб из них выстраивать чаще всего весьма неудачные собственные концепции.

Особенно, те, кто подобен очередному англичанину, упоминаемому моим любимым Стендалем. Наглый и напористый в силу своей ограниченности, он въедет верхом в Колизей, увидит каторжников, укрепляющих дряхлеющие стены, и разразится монологом: «Честное слово. Колизей — лучшее, что я видел в Риме. Это здание мне нравится. Оно будет великолепным, когда его закончат».

В моей незавершенной Книге будут копаться сотни филологов и текстологов, подобно патологоанатомам, поскольку вся моя отшумевшая жизнь и моя философия во всем ее охвате опубликованных и неопубликованных творений — это единое цельное тело.

Когда я взираю на эту мою незавершенную Книгу, пытаясь ее обозреть вплоть до ее краев, теряющихся в пространствах разума, приходит на ум призрак пражского Голема или — еще точнее — незавершенные скульптуры «Рабов» Микельанджелло во флорентийской Академии, перед которыми, остолбенев, я стоял часами, и строки стихов складывались в памяти сами собой:

Жизнь обернулась камня толщей,
В ней на смерть скован каждый сдвиг.
Я собственную суть на ощупь
Ловлю, теряю в этот миг.

То ль Микельанджело рука мне
Протянута из мрачных папств —
Ведь камень я, одет я камнем
Изгнаний гибельных и рабств.

И в данной мне судьбой отчизне
Я тварью стал, я весь дрожу —
И рвусь из омута я к жизни,
Но в омут смерти ухожу.

Моя Книга подобна этим «Рабам», лишь сумевшим наполовину выпростаться из каменной глыбы.

И как бы мир не старался, от меня невозможно будет избавиться.

Я буду неустанно тревожить покой человеческого рода, преследуя его множеством исследований и книг обо мне и моей философии, то угасающей, то усиливающейся, но никогда не исчезающей.

Меня будут возносить до неба, и низвергать в Преисподнюю, но, главное, забрасывать камнями, сочинять обо мне небылицы, замешанные на лжи с небольшими приправами правды.

Я, который предупреждал о грядущей катастрофе Европы, буду обвинен в том, что она произошла по моей вине.

Меня будут закапывать и затем извлекать из могилы множество раз в назидание будущим поколениям, отравляя ядом приписываемых мне прозрений и пророчеств их ясное, еще ничем не отравленное бытие.