Ницше. Введение в понимание его философствования

Один поляк в 1891 г. по памяти описывал Ницше, которого встретил в середине семидесятых годов (цитируется по: Harry Graf Kessler, Die neue Rundschau 1935, S. 407), как «мужчину высокого роста с длинными худыми руками и мощной круглой головой, которую венчала упрямая шевелюра … Его иссиня-чёрные усы спадали по обе стороны рта ниже подбородка; неестественно большие чёрные глаза сверкали за стёклами очков как огненные шары. Я подумал, что вижу дикую кошку. Мой спутник побился об заклад, что это путешествующий русский поэт, который ищет успокоения для своих нервов» (это описание особенно сомнительно: Ницше по свидетельству Лу Саломэ был среднего роста и имел каштановые волосы).

1876 г., Унгерн-Штернберг: «Выражение гордости, смягчённое, правда, усталостью и некоторой неуверенностью движений, объяснявшейся его близорукостью. Немалая предупредительность и приятные формы общения, простота и благородство».

1882 год, Лу Саломэ: «Эта скрытность, предчувствие молчаливого одиночества — вот первое сильное впечатление, пленявшее при появлении Ницше. Для невнимательного зрителя в нём не было ничего необычного: мужчину среднего роста в крайне простой, но и крайне аккуратной одежде, со спокойными жестами и гладко зачёсанными назад каштановыми волосами легко можно было не заметить … Ему были свойственны лёгкий смех, манера негромко разговаривать и осторожная, задумчивая походка, причём он немного сутулился; эту фигуру трудно было представить посреди толпы — на нём лежала печать отстранённости, одиночества. Бесподобно красивой и благородной формы, так что они невольно притягивали взгляд, были у Ницше руки … Предательски выдавали правду и глаза. Полуслепые, они, однако, не имели ничего общего со шпионским, жмурящимся, невольно навязчивым взглядом многих близоруких людей; наоборот, они выглядели как стражи и хранители собственных сокровищ, безмолвных тайн … Слабое зрение придавало его чертам совершенно особое очарование благодаря тому, что его глаза не отражали меняющихся внешних впечатлений, но передавали только то, что происходило в его внутреннем мире. Эти глаза смотрели внутрь и одновременно вдаль или, лучше сказать, внутрь словно вдаль. Когда он в определённые моменты становился таким, каким он действительно был, увлечённый волнующим его разговором один на один, в его глазах мог вспыхнуть возбуждённый блеск, — но если он был в тёмном настроении, тогда от него мрачно, почти угрожающе, как из жуткой бездны, веяло одиночеством. Подобное впечатление скрытности и умалчивания производило и поведение Ницше. В обыденной жизни он был исключительно вежлив и почти по-женски мягок, неизменно сохраняя благожелательное спокойствие, — он испытывал удовольствие от благородных форм общения … Но в этом всегда было удовольствие словно от переодевания … Помню, когда я впервые разговаривала с Ницше … эта нарочитая завершённость формы в нём меня удивила и сбила с толку. Но она не долго меня обманывала в отношении этого одиночки, носившего свою маску так неловко, как некто пришедший из пустынь или гор носит приличествующее свету платье».

1887 г., Дёйссен: «Это уже не была та гордая выправка, пластичная походка, плавная речь как прежде. Казалось, он плетётся с большим трудом и отчего-то скособочившись, а речь его часто становилась медленной и запинающейся … Мы на час удалились в отель “Альпийская роза”, чтобы отдохнуть. Едва этот час истёк, друг снова был у нашей двери, проявляя нежную заботу справился, чувствуем ли мы себя ещё уставшими, попросил извинения, если он вдруг пришёл слишком рано. Я упоминаю об этом потому, что такая чрезмерная заботливость и такой такт были не в характере Ницше … Когда мы прощались, у него в глазах стояли слёзы».

Тот факт, что натуру Ницше невозможно понять однозначно, существенно подтверждают и сохранившиеся фотографии: нет ни одного изображения Ницше, которое поначалу не разочаровывало бы: они тоже являются кривым зеркалом. Эти фотографии, если рассматривать их долго, усердно и не один раз, пожалуй, дают возможность кое-что увидеть. Усы могут служить красноречивым признаком его скрытности и молчаливости. В сочетании со взглядом визионера в нём, как кажется, присутствует некая вносящая ясность, расставляющая всё по своим местам агрессивность. Но лишь с большим трудом, может на какой-то миг, возможно увидеть что-то от самого Ницше. Абсолютно все художественные изображения недостоверны и представляют собой соответствующие эпохе маски; наконец, офорт Олда, изображающий паралитика, есть портрет хотя и правдивый, но доставляющий мучения каждому, кто действительно видит.

Если сообщения о внешности и поведении Ницше заставляют сомневаться в их достоверности, если фотографии не говорят ничего определённого, то при взгляде на почерк Ницше дело обстоит так, будто его натура тотчас обретает для нас присутствие[11]. Благодаря Клагесу а нашем распоряжении есть аналитический материал, несколько пунктов которого стоит воспроизвести.