Ницше

В конце концов, я много охотнее был бы базельским профессором, нежели Богом; но я не посмел зайти в своем личном эгоизме столь далеко, чтобы отказаться от сотворения мира. Вы же понимаете, надо чем-то жертвовать, где бы и как бы ты ни жил… Досадно и наносит урон моей скромности то, что в сущности каждое имя истории — это я; что же до детей, которых я произвел на свет, то я спрашиваю себя с каким-то недоверием, не все ли, что в «Царствие Божье» приходят, от самого Бога происходят. Этой осенью, одевшись как можно проще, я два раза ходил на собственные похороны, сначала как граф Робийан (нет! — это мой сын, равно как и я — это Карло Альберто, падшая моя природа), но ведь я был и Антонелли…

Письмо Я. Буркхардту от 6 января 1889 года¹⁹

33. Безумие и Боги

[…] Эти греки длительное время пользовались своими богами как раз для того, чтобы не подпускать к себе близко «нечистую совесть», чтобы наслаждаться свободой своей души: стало быть, в смысле, обратном тому, во что употребило своего Бога христианство. Они заходили в этом весьма далеко, эти роскошные и исполненные львиной храбрости сорванцы; и не какой-нибудь авторитет, а сам гомеровский Зевс дает им там и сям понять, что они слишком легкомысленно относятся к делу. «Странно!» — говорит он однажды — речь идет о случае Эгиста, весьма скверном случае —

Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют!
Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто
Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?²⁰

Но в то же время здесь слышно и видно, что и этот олимпийский зритель и судья далек от того, чтобы невзлюбить их за это и быть о них дурного мнения: «что за сумасброды» — так думает он, взирая на злодеяния смертных, — а «сумасбродство», «безрассудство», толику «чокнутости» допускали в себе даже греки наиболее сильного и отважного времени в качестве причины множества скверных и гибельных вещей — сумасбродство, не грех! понимаете ли вы это?.. Но даже и эта чокнутость была проблемой: «а как она возможна? откуда могла она собственно возникнуть в таких головах, как наши, у нас, людей благородного происхождения, счастья, удачливости, изысканного общества, аристократичности, добродетели?» — так на протяжении столетий спрашивал себя благородный грек при виде каждой непонятной ему мерзости и злодеяния, которыми бесчестил себя один из равных ему. «Его, должно быть, одурачил бог», — говорил он себе наконец, покачивая головой… Эта увертка типична для греков… Таким вот образом служили тогда боги для того, чтобы до известной степени оправдывать человека и в дурном; они служили причиной зла: они брали на себя в то время не наказание, а — что гораздо благороднее — вину…

«К генеалогии морали», П, 23. Пер. К. А. Свасьяна

34. Функция безумия