Нью-Йорк 2140

Зима приходит из Арктики и обрушивается на Нью-Йорк, и он внезапно становится похожим на Варшаву, Москву или Новосибирск, с небоскребами в стиле социалистического реализма, мрачными и напыщенными, возвышавшимися на фоне непогоды, как колонны между землей и быстрыми низкими облаками. И этот серый потолок ползет на юг, плюясь крупой, которая пробивается сквозь более медленные снежинки, что кружат и тают у вас на очках, как бы низко вы ни натянули шляпу. Если, конечно, она у вас есть; многие ньюйоркцы не носят их даже в бурю, оставаясь полностью в черном, как менеджеры, бариста или простые американцы, но они всегда в костюмах. Каждый из жителей Нью-Йорка играет свою роль, защищаясь от бури лишь длинным шерстяным пальто или кожаной курткой без утеплителя, причем многие крепкие пацаны и девчонки так и остаются в голубых джинсах – самом бесполезном подобии одежды, которая годилась только для того, чтобы принимать ценимую столь многими позу курильщика. Да, для ньюйоркцев одежда в большей степени, чем для других, имеет семиотическое значение, выражающее твердость, презрение, элегантность или равнодушие, и все это придает им особый нью-йоркский вид, так что они частенько умирают у дверей, пытаясь вынуть ключи из карманов; да, весной, когда тают сугробы, обнаруживается немало трупов ньюйоркцев, и у всех такой всполошенный и возмущенный вид, будто они спрашивают: «Как так, неужели такое возможно?»

Некоторые, несмотря на свои придурковатые наряды, переживают бури. Такие передвигаются по городу, засунув руки в карманы, потому что носить перчатки удосуживается лишь тот, кто работает на улице. Они пригибают свои непокрытые головы и спешат из одного здания в другое, охотясь за ирландским кофе, чтобы оживить свои пальцы и разогреться достаточно, чтобы перестать дрожать и набраться сил для дороги домой. Можно взять такси, но они, конечно, этого не делают: такси для туристов, тупых менеджеров или тех, кто конкретно напутал что-то в своем графике.

Гудзон в эти непогожие дни весь серый и изрезан пенистыми гребнями волн. И таким он останется, пока не замерзнет, под низкими облаками на угольном небе, подчеркнутом белыми снежинками, что кружатся перед каждым окном, а потом падают на улицы и сиюминутно тают. Выглянув из окна над шипящей батареей, сквозь решетки пожарных лестниц, можно увидеть крышки мусорных баков, которые белеют первыми, и улицы еще какое-то время просто усеяны белыми квадратиками или кружками; затем снег охлаждает землю настолько, что перестает таять, и все плоские поверхности быстро обращаются в белое. Город становится кружевом из вертикальных черных и горизонтальных белых линий, переплетенных вместе, баухаусовской[78] абстракцией самого себя, красивым, даже несмотря на то, что люди никогда не поднимали на эту красоту взгляда и одевались так нелепо, словно желали, чтобы каждая прогулка в магазин на углу становилась худшим путешествием в истории, но это удавалось лишь последним сумасбродам и неудачникам.

Потом, после бурь, в серебряном блеске поздней зимы, холод может заморозить все вокруг, превратив каналы и реки в большие белые полотна, а сам город – в ледяное изваяние самого себя. Затем неизбежно волшебная прохлада отступает, и внезапно приходит весна: все черные деревья обрастают зеленью, воздух становится чистым и вкусным, как вода. Вы пьете воздух, как воду, завороженно наблюдаете за этой зеленью; это может продлиться примерно неделю, а потом вас раздавит потрясающее лето с его резкими запахами и теплыми каналами, пахнущими, будто суп из сбитых на дороге животных. Вот почему жить на полпути между экватором и полюсом в восточной части крупного материка так хорошо – вы имеете максимально разнообразную погоду, всевозможную дрянь день за днем. Здесь и холод, как возле полюса, и жара, как в тропиках. В каждом глотке воды – холера, в каждой царапине – гангрена, и москиты пищат, будто крошечные дроны, созданные неким злобным гением, решившим стереть человеческую расу с лица земли. Вы молите зиму вернуться, но она не слушает.

Потом наступают дни, когда грозовые фронты, тяжелые, как свинец, вырастают до того, что даже сверхнебоскребы кажутся маленькими, и из днищ этих семидесятитысячефутовых громадин выпадают дождевые капли, здоровенные, как обеденные тарелки, и по поверхностям каналов расходится рябь, воздух охлаждается, и все снова возвращается к обычной зловонной сырости, нелепой, преступной сырости, а воздух становится таким горячим, что асфальт плавится и потоки тепла восходят по всему городу, будто дым над барбекю.