Нью-Йорк 2140

– Мы работаем на хедж-фонды, – напомнил я. – На людей, которые достаточно богаты, чтобы позволить себе нанимать специалистов, которые принесут им более высокую доходность на их вложения. Вот что мы делаем.

– Да, но один из способов получить для них наивысший доход – это вложить венчурный капитал, инвестировать во что-нибудь хорошее. Ты влияешь на жизнь людей, улучшаешь ее для них и все равно получаешь доход для клиентов.

– И бонусы для себя.

– Да, конечно. Но дело ведь не только в бонусах. Это еще вложение в реальную экономику, в реальное дело. Делать реальные вещи.

– Так вот что ты делаешь? – спросил я.

Она кивнула в темноте. Каждый хедж-фонд оберегал свои методы, и она тоже присягала их не разглашать. Все конкурентные преимущества между фондами брали начало в фирменном миксе стратегий, которые обычно устанавливались основателем фонда, как главным гением, а потом его ближайшими советниками. Что в «Эльдорадо» занимались такими неопределенными и неликвиквидными вещами, как венчурный капитал, ей, пожалуй, не стоило рассказывать, как и о любой из составляющих их микса вообще. Но она мне рассказала, прежде всего чтобы объяснить, почему она так охладела ко мне. И от этой мысли я все еще чувствовал холодок на коже. Я посмотрел на нее и понял: мне хотелось, очень сильно хотелось, чтобы все сложилось именно с ней. Не так, как было с Амандой и большинством остальных. Черт! Я сделал глупость – доверился внутреннему чувству вместо трезвого анализа. Опять.

– Что ж, это интересно. Я об этом еще подумаю, – проговорил я. – И я надеюсь, ты еще со мной будешь ужинать где-нибудь, время от времени. Пусть даже только в Мете, – добавил я отчаянно, когда она отвернулась. – Я имею в виду, раз уж ты рядом живешь. Ну, может быть, чтобы не есть дома.

– Было бы мило, – ответила она. – Правда, я только хочу попросить, притормози здесь. Я хочу поговорить.

– Хорошо, – сказал я. – Я тоже хочу поговорить.

«Но когда буду спать с тобой! – я не сказал этого вслух. – Много-много говорить после и даже во время того, как мы занимаемся любовью. Когда принимаем душ, когда спим в одной постели! Хочу говорить с тобой все время!»

Только именно со всем этим она хотела повременить. Или, что более вероятно, от чего она вежливо отказалась.

Если это когда-нибудь и произойдет, думал я, то мне нужно ее понять. Понять, что бы ей понравилось. Мне было бы тяжело с ней не видеться. И, неуклюже ведя «клопа» по 33-й в сторону дома, я был растерян и не замечал ни кильватерных следов, ни даже других лодок. Я чувствовал себя разбитым, даже возмущенным, даже сердитым и все пытался придумать, как мне с ней поладить, как быть дальше, как ее вернуть. Черт! Ну каким же я был дураком!

Б) Шарлотт

Нью-Йорк – это не столько место, сколько идея или невроз.

Сказал Питер Конрад

Размах Нью-Йорка глумится над потворством личным чувствам.

Сказал Стивен Брук

Настал день, когда правлению Мета предстояло решить, как быть с предложением о выкупе здания. Шарлотт не хотела обсуждать это на общем собрании членов кооператива, что, знала она, было с ее стороны неправильно, но она все равно этого не хотела. Если бы дошло до всеобщего голосования и члены поддержали бы продажу, у нее взорвалась бы голова. Она ощущала давление, и это ей не нравилось. Она стала бы кричать о жестоком обращении и почувствовала бы себя еще хуже, чем когда-либо.

– Меня призывают довериться людям, но я не могу, – сказала она своей коллеге по работе, Рамоне, и та сочувственно кивнула.

– Почему им нужно довериться? – спросила Рамона. – Тебе-то что с того?

– Ой, вот не надо, – ответила Шарлотт. Рамона любила ее поддразнивать, и ей обычно тоже это нравилось, но сейчас было слишком страшно. – Я вот думаю, можно ли мне объявить себя диктатором здания. Разве не так было устроено в греческих городах-государствах? Вот приходит откуда-нибудь кризис, все рискует развалиться, и тут кто-то объявляет себя диктатором, и все соглашаются и позволяют ему выводить полис из кризиса.

– Хорошая мысль!

– Да брось.

Первую встречу того дня она проводила с семьей из Батон-Ружа[73] – нужно было обсудить с ними их дело. Американцам полагались гражданские права, защищающие их от дискриминации, которой подвергались приезжающие в город иностранцы, но на практике так случалось не всегда. У многих попросту не было ни бумаг, ни облачной документации – и, как ни странно, такие люди встречались сотнями и тысячами день за днем на протяжении многих лет. В «Очень плохой день», случившийся в облаке после Второго толчка, пропали данные миллионов людей, и ни одна страна так и не оправилась от этого полностью, кроме Исландии, которая не верила в облако и продолжала хранить данные обо всем на бумаге.