Нью-Йорк

Я почистила зубы, надеясь таким образом очистить от себя хотя бы часть всего того, что уже успело налипнуть. Мне тошно и противно от того, что я чётко ощущаю, как вся эта гадкая пылища висит на мне. Ваши черные сплетни, твои протухшие взгляды, её черствая зависть. Всё такое блаженное, сладко-горькое, как протухшее яйцо на запах и как грязная кровь на цвет. Бесит.

Но пыль всё время коварно пробивается откуда-то. У неё есть оловянное логово, в котором хранятся её мертвецки сонные дети, не знавшие счастья и мармелада. Ты знаешь, я чувствую, как она на меня бросается. Поджидает, пока я не смотрю, и накидывается сверху вниз. Тонкие пневматические пылинки неизбежно падают на струи моих коротких волос, на подушки моих слишком острых губ. Всё это чувствуется, но я никак не могу остановить это дьявольское действо. Ничего не могу поделать.

Все мои и наши знакомые по ночам совсем другие. Они срывают с себя все вот эти вот фабричные обшивки и перерождаются во что-то другое, каждое утро заново засыхая и возрождаясь. Днём они функционируют в типичных магазинах, зарабатывая себе на хлеб и алкоголь, а ночью пьют и некрасиво смеются. Ночью они совсем другие и не носят беспросветные костюмы. Когда темнота охватывает их лёгкие тела, каждый превращается в того, кем хотел бы быть. Они усмехаются месяцу на небе, видя в нём воспроизведение самих себя. Но им только мерещится. Тогда они облизываются и щедро угощают водкой любого, кто придумает хоть какую-нибудь гнусную лесть.

И я не говорю, что я – особенная.

Ты ведь и так это знаешь. Ты чувствуешь мою кривобокую индивидуальность, которая зарыта под тоннами всякой всячины. Но я не могу сопротивляться. То, что есть внутри – это так просто не выкинуть, к сожалению.

Ты говоришь, что мне нужно много плакать. Но я не вижу в этом никакого смысла. В слезах нет смысла. Они не дарят удовольствий, слёзы вонзаются в налитые яблоки моих бледных щёк и, как черви, разъедают сладкий плод. От слёз у меня остаются шрамы, и их уже не спрятать. Ты не захочешь целовать меня больше. Поэтому я не плачу. Я просто молчу и смотрю в окно.

Глава 2

Акая осторожно грызла некрасивое яблоко, изредка вставляя едкие комментарии.

Услышав мою очередную теорию о мире и космосе, она решила промолчать, и верно: мне нужны только её уши. Моего рта обычно было более чем достаточно, чтобы произвести все те звуки, которые необходимы.

Я расхаживала по сиротливой комнате, меряя шагами и руками всё, что угодно. Перебирала за разговором с её ушами пыльные тома и грязные чехлы. Всё валялось, как на кладбище – с пессимистической тоской и высокомерным торжеством. Комната Акаи была похоронена уже пару лет назад, и она этого не скрывала. Ей не нужно пустое сострадание, её глаза горят гораздо ярче, чем все деньги в мире.

Акая высокая и стройная. Типичные слова о таком нетипичном человеке. Её ноги состоят из миллиардов клеточек и остальных необходимых веществ. Она часто ест свои губы, которых почти уже не видно, и то и дело дёргает правым плечом. Плечо Акаи существует отдельно от её анатомически правильного тела, когда она улыбается – её плечо взлетает, как воробышек. Она показывает свою угловатую улыбку только тогда, когда рядом есть я. Она бы многое сделала для того, чтобы я никогда её не оставляла. Акая любит улыбаться, но может это делать только со мной.

Я рассматриваю неровный потолок, подыскивая нужные слова. Тем временем она принимается названивать кому-то, ища нужный номер в грязной телефонной книжке, которая валялась под кроватью вместе с давнишними газетами и бессодержательными бутылками.

Уяснив, что здесь я не найду того, что мне нужно, я решительно выхожу из её квартиры, отправляюсь гулять по улочкам моего города. Когда я ухожу, я не прощаюсь. Акая не смотрит мне вслед, она смотрит под свою кровать.

Город был предательски небольшим, и каждый знал меня лично (мне всегда так казалось).

Всё меня раздражало, и я взяла и разбила пустую бутылку об угрюмую стену дома, и тут же из обшарпанного окна вылезла чья-то морда и принялась распространять жалкие звуки, как эмбрион, который очень хочет во весь голос ругнуться в пьяной утробе своей матери, но звук никак не выходит.

Я пошла дальше по улице, потому что мне не хотелось об этом думать больше.

На улице днём нет совсем ничего увлекательного. Утята-школьники и шкафы-старики ползают по своим траекториям, иногда сталкиваясь и громко ругаясь матом. У меня был свой собственный путь, и я смотрела только вверх. Ничего интересного – просто висит вода. Обрушилась бы она на меня вся, хочу попробовать всю воду мира на вкус. Раскусить орех счастья, начать что-то принципиально новое, не связанное с этим городом. Вот вымыло бы сначала меня небо от всей этой пыли, а потом сразу за что-нибудь другое, за то, чего ещё в этом мире не было.