Нью-Йорк – Москва – Любовь

Обернувшись, она увидела рядом с собой мужчину в темно-синем костюме. Такой костюм купил себе за три тысячи долларов мамин Джек, когда его сын женился на топ-модели. Тогда Алисе казалось, что глупее этой траты просто не может быть. Но это казалось ей там, дома. А почему бы не носить тысячный костюм в городе, где один только вход в ночной клуб примерно столько же и стоит? Господин, на которого этот костюм был надет, по крайней мере выглядел постарше Бо, который как раз и успел похвастаться Алисе ценой клубного билета.

– Откуда вы знаете, что я приехала в Москву? – спросила она. Зря, конечно, спросила – зачем поддерживать разговор с незнакомым человеком? Но ей почему-то хотелось произнести что-нибудь вслух. Она ведь, получается, и про апрельские холода подумала именно вслух. – Может быть, я в Москве родилась и прожила всю свою жизнь?

– Не может.

– Что – не может?

– Такого быть не может, – объяснил он. – Вы не родились в Москве и уж тем более не прожили здесь жизнь. В вас для этого слишком много свободы.

По чему он мог об этом судить, по ее словам о холодах, что ли? В какой-нибудь другой вечер это заинтриговало бы Алису, но нынешний вечер не располагал к любопытству. Ошеломляющих открытий ей на сегодня явно было достаточно.

– Благодарю вас, – сказала она. – Но позвольте мне пройти.

Он был не толстый, но какой-то широкий, какой-то полнотелый и мешал Алисе добраться до двери.

– Пожалуйста. – Он сделал полшага в сторону. – Я могу отвезти вас домой?

– Нет.

– Почему?

– Без комментариев.

Алиса невольно улыбнулась этим своим словам. Она освоила их уже здесь, в Москве. Пресс-секретарь «Главной улицы» Леша Меркурьев объяснил ей, что их следует произносить каждый раз, когда журналисты будут интересоваться у нее, правда ли, что мюзикл скоро закроют из-за разногласий между его русскими и американскими продюсерами.

– Зря, – сказал незваный провожатый. – Внутренняя свобода – это в России опасная штука. Разве вы еще не поняли?

– Вы ясновидящий? – спросила Алиса. – Почему вы решили, что я иностранка, еще до того, как я произнесла хотя бы слово?

Он окинул ее оценивающим взглядом, словно проверяя, стоит ли выдавать ей какую-то необыкновенную тайну, и сказал:

– Я не ясновидящий. Просто видел вас в «Главной улице». Не думал, что вы по-русски так хорошо говорите. Из эмигрантов?

И тут Алисе стало скучно. Ей стало невыносимо скучно разговаривать с посторонним человеком о посторонних ее сердцу подробностях жизни.

– Извините, я спешу, – сказала она, не глядя больше на своего собеседника.

Да она вообще-то и раньше не слишком к нему приглядывалась. Так, задержалась на полторы минуты – зацепилась языком, как называла это ее московская приятельница Маринка.

А теперь Алисе хотелось только молчания. Ей надо было обдумать то, что произошло с нею этим вечером. Хотя лично с нею-то ведь ничего и не произошло…

Глава 7

Хорошо, что старые оконные рамы закрывались неплотно.

То есть вообще-то это было совсем нехорошо: зимой в щелях свистел ветер, и их пришлось заклеить поролоновыми полосками. Но если бы окна закрывались плотно, то в квартире стояла бы могильная тишина, которая была сейчас для Алисы совсем некстати.

Тяжелые мысли никогда не отступают в тишине.

Хотя это и не мысли были – то, что теснилось у нее в груди. Мысли все-таки можно облечь в слова, а для этой смутной тоски слов не находилось.

«Надо понять, что я сделала не так, – подумала Алиса. – Не искать свою вину, а просто понять, в чем я поступила неправильно».

Но как только она спросила себя об этом, то сразу же поняла, что не найдет ответа. Она в чем-то ошиблась, но в чем? И почему ей кажется, что понять это невозможно, и что ей надо теперь сделать?

«Полгода в России – это все-таки слишком много, – усмехнулась Алиса. – Я начинаю рассуждать, как персонажи Достоевского. И вообще, скорее бы на работу – мне вредны выходные».

Но и эта мысль, в общем-то здравая, была, как говорила Маринка, типичное не то. В ней, в этой мысли, не было… Того, что ведет человека по жизни, вот чего в ней не было!

Но в чем оно было, что это вообще такое? Алиса не знала.

Она вышла в кухню и, не включая свет, подошла к окну, прислонилась щекой к стеклу. Стекло было холодное – весеннее, апрельское, как ветер, и небо, и дымка первой древесной зелени. Из-за окна доносились неясные, весенние же звуки. Они как-то помогали душе, да, именно так, хотя и непонятно, чем помогали. Алиса вслушивалась в них, как в музыку, под которую ей предстояло бы, например, танцевать. Ей было хорошо среди этих непонятных звуков московской весны.

«Может, вообще не надо об этом думать? – с вопросительным малодушием подумала она. – Просто не думать, и все. Все само как-нибудь разрешится».

Но тут же она представила: вот открывается дверь, Марат снимает в прихожей куртку, идет в комнату, а она лежит в кровати и слышит его шаги, потом его дыхание, потом… И что потом?