Нью-йоркский обход

– Ты, которого так интересует религиозная философия, не читал Достоевского?

– Ну-ну, я уже, кажется, догадываюсь, что будет дальше. Сейчас выяснится, что все, о чем я говорю, было сказано каким-то русским гуру полторы тысячи лет назад. Так?

– Нет, не полторы тысячи, а всего сто пятьдесят лет назад.

– Сто пятьдесят? Ну, тогда по индийским меркам мы с ним практически современники.

Я знаю двух людей, способных много часов подряд поносить Того, кто, по их убеждению, не существует. Оба они, обладая незаурядным умом, держат в голове сотни философских трактатов. Оба когда-то были верующими – верили с тем же неистовством, с каким теперь не верят. Оба имеют репутацию завзятых спорщиков, непримиримых и резких в суждениях. Оба – люди одинокие, и в той жизненной позиции, которую они для себя избрали, мне видится нечто подвижническое. Эти двое – русский поэт Алексей Цветков и индийский врач Прашант Чандури. От первого я узнал в свое время об англо-американской аналитической философии, от второго – о философии индийской. Разница в том, что Цветков читает философию, созвучную его собственному миропониманию, а Прашант продолжает штудировать ведическую литературу, которую сам же провозгласил полной чушью.

В отрочестве Прашант, продолжатель рода брахманов из Махараштры, чуть ли не на коленях приползал на утреннюю молитву. Родители, в целом приветствуя рвение сына, предостерегали от религиозного фанатизма. Да и сам Прашант, как ни был он набожен, не мечтал о судьбе аскета. По окончании университета он уехал в Америку, устроился на работу в крупной айтишной компании, дорос до руководящей должности, но, заработав достаточно денег, чтобы некоторое время не работать, уволился. Летал обратно в Индию, спрашивал у гуру, чем ему заняться дальше. Гуру указал на медицину.

То, что из Прашанта получится замечательный врач, было понятно еще на первом курсе мединститута. Но именно в мединституте он, как Сиддхартха Гаутама, засомневался в истинности ведического учения. Дальше – больше, и к началу ординатуры он был уже убежденным атеистом. При этом он зачем-то продолжал исправно посещать храм Ганеши в Квинсе. Я несколько раз ходил туда с ним. По дороге на пуджу[28] он любил вести богоборческие беседы, а на вопрос, зачем он со своим неверием так спешит в храм, отвечал, что просто любит петь мантры, любит запах сандала и звон каратал[29], а больше всего любит блины «доса», которые можно купить за доллар в храмовой столовой. К самой вере все это не имеет никакого отношения. Как, видимо, не имеет к ней отношения и то, что он продолжает воздерживаться от мяса, спиртного и половых связей.

Последний пункт, впрочем, требует пояснения: Прашант не давал обет брахмачарьи и не планировал жить анахоретом. Просто он уже который год ищет себе жену. В браки, устроенные по сговору, он больше не верит. На моей памяти у него было шесть или семь «потенциальных жен», но всякий раз он ни с того ни с сего отменял приготовления к свадьбе, навлекая на себя гнев брошенной невесты и ее семейства. «Просто я точно знаю, чего хочу», – оправдывался горе-жених. Насколько я понял, Прашант ищет индуску, которая, как и он, не верит ни в Шиву, ни в Вишну, но при этом неукоснительно следует шастрам. Ему нужна правоверная атеистка. Желательно из штата Махараштра.

Если бы кто-нибудь попросил Прашанта сформулировать свое кредо, он, вероятно, ответил бы: «Религия – вранье, но жить надо так, как будто она – истина в последней инстанции». Собственно, это позиция пурва-мимансы, одной из шести школ ортодоксальной индийской философии. Ставя под сомнение существование Брахмана, мимансаки настаивали на самоценности ритуала, и Прашант с ними полностью солидарен. Единственное отступление от ведических правил, которое он себе позволяет, – это сквернословие. Зато уж в этом он не знает удержу, матерится, как сапожник. Надо полагать, идеальной жене его трехэтажный мат должен прийтись по вкусу.

Летом после третьего года ординатуры мы с Прашантом вместе ездили в Эфиопию, и наши разговоры в продолжение всей поездки почему-то вращались вокруг теодицеи.

– А нейробластома, она зачем? – вопрошал Прашант, пока мы томились в ожидании вечно опаздывающего автобуса на Аддис-Абебу. – Вот ты занимаешься педиатрической онкологией и при этом говоришь, что веришь в Бога. Так объясни мне, зачем Он создал опухоль, от которой умирают двухлетние дети?

Я силился вспомнить, как отвечал на такие вопросы ребе Коплович из еврейской воскресной школы, где я хлопал ушами тридцать лет назад. Но ничего не вспоминалось; я нес что попало, и мои путаные доводы еще больше раззадоривали моего оппонента.

– Шри Ауробиндо[30] учил, что вера – это интуиция, которая не ждет подтверждающего опыта, а сама ведет к опыту. Что же в таком случае делать с верой человеку нашей профессии? Разве может такой опыт укрепить веру, какой бы эта вера ни была?