Нюрнбергский дневник

— Я всегда был высокого мнения о Шахте, однако теперь вынужден был усомниться в его моральных качествах. Он отвечал за перевооружение. В этом нет и быть не может никаких сомнений. Не забывайте, он был министром по делам вооружений. Дело в том, что он невзирая ни на что преследует свою цель. Шахт каким был, таким и остался.

Камера Франка.

— По моему мнению, Шахт явно переборщил… Но то, что он сказал о Геринге, угодило в самую точку. Все было действительно так. Жестокий и насквозь коррумпированный тип… А Штрейхер — тот просто слабоумен. У него даже не хватило ума признать, что и он действительно внес ленту в преследование евреев. Сейчас пытается оправдать свой антисемитизм, несет эту околесицу, от которой волосы дыбом встают — он, мол, старался отыскать для евреев прибежище. Бог ты мой! Что за отвратительный субъект! Вы же видите — они все невиновны, один я виновен.

Попытки Штрейхера сослаться на Лютера, у которого он позаимствовал название для своей антисемитской книжонки, вызывали у Франка смех. Вообще попытки увидеть в Лютере первого нациста отнюдь не новы. Сам же Франк считал, что в этом, несомненно, присутствует доля правды, но с очень многими существенными оговорками. И чтобы убедить меня в объективности Лютера при рассмотрении истории церкви, Франк провел аналогию между нацистской иерархией и иерархией католической церкви. И та, и другая, по его мнению, формировались по принципу фюрерства, то есть авторитарной иерархии.

Франк полагал, что именно это в значительной степени повлияло на то, что немцы так трепетно воспринимают всякую иерархию. (Франк явно успел обсудить эту проблему с Зейсс-Инквартом, который пару недель назад излагал мне приблизительно то же самое.) Он силился доказать мне, что немецкий народ вот уже на протяжении многих столетий воспитывался в строгости и послушании. И поэтому он не верит, что немцы но достоинству оценят презрительные высказывания Шахта в адрес Гитлера и его заговорщические планы. Франк считал, что в глазах немцев Шахт — политический труп.

Камера Папена. Папен дипломатично поинтересовался у меня, каково мое мнение о защите Шахта, прежде чем ознакомить меня со своей точкой зрения на этот счет. Я ответил, что Шахт хватил через край. После этого Папен разговорился. Он вспомнил, как Шахт, будто коммерсант, движимый желанием заключить сделку, в 1932 году явился к нему и без обиняков заявил, что ему, Папену, следует уступить место рейхсканцлера Гитлеру. Папен дал мне понять, что тогда Шахт посчитал его за оппортуниста, поставившего не на того. И хотя в первые годы Шахт во веем поддерживал Гитлера, Папен не сомневался, что после 1938 года он стал ярым его противником. Папен полагал, что в самом начале все говорило за то, что Гитлер действительно стремится преодолеть промышленный и политический кризис мирным путем. И нацизм, по его мнению, потерпел крах не вследствие промышленного планирования, а вследствие некомпетентности Гитлера, непонимания им важности международных связей, его твердолобого упрямства, не позволявшего ему прислушиваться к мнению своих послов в других странах.

Я спросил Папена, что он думает о расовых преследованиях и по какой причине даже он шел на нарушение прав человека. Папен объяснил мне, что одно неотделимо от другого. Я указал ему на то, что члены его правительства повинны в том, что, думая лишь о своих привилегиях, сознательно взирали на тот факт, что нацистские «нюрнбергские законы» попирали права человека, поинтересовавшись у него, как ему, человеку религиозному, удалось смириться с этим. Папен объяснил мне, что тогда был в Австрии и что его в тот период мало интересовали подобные вещи. Лишь после всегерманского погрома 1938 года у многих раскрылись глаза на то, что происходит. Но тогда было уже поздно что-то предпринимать. Страна уже находилась под всевластием гестапо. Папен не пояснил, почему соглашался занять в этом правительстве одну за другой посольские должности.

Камера Йодля. Йодль, разумеется, до сих пор не мог забыть высказанные в его адрес, как генерала, негативные замечания Шахта.

— Какие могут быть планы? Я, что же, должен был отправиться к генералам и потребовать от них: прикончите нашего верховного главнокомандующего, пойдите на государственное преступление, а если ваше покушение удастся, тогда я смогу занять неплохой пост в будущем правительстве — скажем, главы государства. Это неслыханное бесстыдство, просто ни в какие ворота не лезет… Я до сих пор в себя прийти не могу от этого. По моему мнению, верность за деньги не приобретешь и не продашь, это не акции. Я бы не стал с распростертыми объятиями сперва встречать возвратившегося домой с победой главу государства (явный намек на кадры кинохроники, запечатлевшие встречу на Ангальтском вокзале), а потом всаживать ему в спину нож из-за того, что его акции упали или грозят упасть в цене. Такое могут позволить себе банкиры, но никак не офицеры!

— Значит, здесь, по-вашему, все же присутствует и моральная сторона? — спросил я.