Нюрнбергский дневник

— О да, да — стыд просто уничтожающий! Такие люди, судьи, представители обвинения — такие фигуры — воплощение достоинства — англичане — американцы, в особенности англичане. Но они все там, по ту сторону той скамьи, на которой приходится сидеть мне в компании таких мерзких типов — Штрейхера, Геринга и Риббентропа. Да, да, — вздохнул он, — ничего не попишешь… Меня уже то радует, что хоть вы и пастор Сикстус заходите ко мне переброситься словом. Знаете, пастор Сикстус — чудесный человек. Если бы применительно к мужчине можно было сказать «дева», то я бы его именно так и назвал — столько такта, умения сопереживать, такая непорочность. Вы понимаете, что я имею в виду. Религия — великое утешение, а теперь — мое единственное. Сегодня я как ребенок радуюсь предстоящему Рождеству. Знаете, иногда я себя спрашиваю, на самом что ни на сеть глубоком подсознательном уровне: а, может, вся эта вера в потустороннее бытие и не просто фантазия, а, может, жизнь и не кончается стылой могилой. Бац! Все! Finis!И все же хорошо, что вот так, до самого конца будешь верить в эту иллюзию. Кто знает?

(Теперь мне впервые за два месяца стали понятны причины, заставившие Франка перейти в католичество и которые в период изоляции его в камере до начала процесса свидетельствовали об его искреннем раскаянии.)

— Меня посещают такие отчетливые сны, — продолжал он. — Иногда я словно наяву слышу музыку. Недавно в одну из ночей я слышал во сне отрывок из скрипичного концерта Баха. Так внятно, так явственно! Чудесный сон!

— А эротические сны вас не посещают?

— Нет — с тех пор, как я увидел тот сон, о котором говорил вам, эти горы и морс. Мне кажется, они потому и исчезли, что нет возможности удовлетворить эту потребность.

Я снова вернулся к чувству вины.

— Я вот размышлял о ваших этих речах и строках в вашем дневнике. Как вы могли говорить и писать такое, заведомо зная, что все не так?

— Не знаю. Я и сам понять этого не могу. Видимо, во мне есть нечто порочное, злое — как и во всех людях. Я позже вам это как следует разъясню. Дайте мне немного времени — я все подробно запишу для вас, чтобы вам было понятно. Одним массовым гипнозом этого не объяснишь. Тщеславие — вот это уже ближе к истине. Оно свою роль сыграло. Вы только представьте себе — тебе 30, а ты уже министр, на лимузине разъезжаешь, целая свора секретарей у тебя на побегушках. Видимо, мне захотелось утереть нос этим эсэсовским руководителям, посоревноваться с ними но части прилежания. А Гитлер поощрял в людях злое начало. Это ведь на самом деле было нечто феноменальнойЯ как увидел его на экране в зале заседаний, так снова на мгновение, не дольше, но все-таки будто окрылился. Я ведь очень подвержен чужому влиянию. Странно. Сидишь перед судом, на твоей совести столько постыдного, позорного. Исступленно думаешь, голову себе ломаешь над тем, как подыскать оправдание, за каждую соломинку цепляешься. А тут на экране появляется Гитлер. И ты выбрасываешь руку вперед…

Франк выбросил руку вперед, закрыл глаза и стал хватать ртом воздух как утопающий, судорожно пытающийся ухватиться за соломинку.

— На мгновение на тебя снова накатывает одурь, и ты думаешь… может быть. Но тут все проходит — раскрываешь ладонь, а в ней пусто, в ней ничего! Башня голой правды твоего позора с каждым днем все выше и выше, а зал суда безучастен. Боже, какие же мы тупые дураки! Всем нам досталось. Теперьмы на фоне трезвого рассудка и по шкале отсчета общечеловеческих ценностей постигаем, насколько же бессодержателен тот былой восторг. Но тогда мы этого не замечали. Восторг был везде. Как только он проходил, он сменялся другим ярким событием, новой речью или очередной иллюзорной победой. Но теперь, теперь-то поздно, теперь отсчет моего бытия ведется по часам. И мне необходимы эти часы, чтобы освободиться от своих грехов перед Богом. Та полька спросила меня, что бы я делал, если бы меня не приговорили к смертной казни. Ей я не стал этого говорить, но вам скажу — я бы покончил собой. Дальше так продолжаться не может.

Я вам рассказывал, что мне предсказала одна цыганка в 1934 году? То, что я не доживу до пятидесяти лет? Видите эту линию у меня на ладони? Она внезапно обрывается, видите? Та цыганка тогда сказала, что это будет связано с каким-то процессом, с каким-то судом. Меня это не насторожило, поскольку я был адвокатом, ничего странного в этом нет. А потом она сказала, что до своего пятидесятилетия я не доживу. Любопытно, не правда ли?

— А вообще, почему вы предприняли попытку самоубийства при аресте?

— Ах, это… Да, я резанул себя вот здесь и там, поглядите. Вначале со мной обращались довольно плохо. А потом эта катастрофа, Гитлер, который бросил всех своих, все рухнуло в один миг. Просто не смог этого перенести.

23 декабря. Политика с позиции силы