Ньютон

Нельзя сказать, чтобы Ньютон являлся прирожденным – или просто хорошим – преподавателем. До сего времени у него имелся всего один ученик, Сент-Леджер Скруп, не оставивший никаких воспоминаний об этом обучении под руководством гения. Не был Ньютон и прирожденным лектором. Один из его помощников, работавших с ним позже, вспоминал, что «к нему приходили очень немногие, притом еще меньшее число понимало его, и зачастую он за недостатком подлинных слушателей словно бы обращался к стенам». Собственно, это не такой уж необычный случай для кембриджских лекторов XVII столетия: усердие и дисциплинированность в университете хромали в равной мере. Не следует думать, будто в этом отношении наставники всегда превосходили студентов: многие попросту игнорировали свои академические обязанности или хитроумными способами избегали их.

Жизнь Ньютона в колледже теперь приобрела черты рутинного и устоявшегося существования. Звание лукасовского профессора приносило ежегодный доход в сто фунтов, в придачу к другим поощрениям и стипендиям от Тринити. Новый пост дал ему время и свободу для того, чтобы заниматься собственными исследованиями. За долгий период преподавательской деятельности Ньютон стяжал репутацию эксцентричного и рассеянного человека. Входя в трапезную колледжа, он зачастую был настолько погружен в свои вычисления, что забывал хоть что-нибудь положить в рот, и со стола успевали убрать еще до того, как он поест. На церковную службу он мог направиться не в тот храм, а за обедом мог сидеть в саккосе (облачении вроде стихаря). Если он, угощая друзей, направлялся в свой кабинет за бутылкой вина «и ему в голову приходила какая-нибудь мысль, то он тотчас усаживался за свои бумаги, позабыв о приятелях». Колледж предоставил ему слугу, некоего Каверли, и служанку – Хозяюшку Пауэлл; судя по всему, они со временем привыкли к его чудачествам.

Хамфри Ньютон, позже работавший у него ассистентом, утверждал, что «он весьма редко отрывался от своих занятий, редко посещал кого-либо, и посетителей у него бывало немного». Тот же помощник писал, что «никогда не слышал, чтобы он как-либо отдыхал, он даже не скакал верхом, дабы проветриться, не прогуливался, не играл в кегли, вообще не предпринимал никаких физических упражнений. Он полагал потерянными все часы, не проведенные за изысканиями». Перед нами портрет ученого-отшельника, а то и ученого-мизантропа, бледного подвижника наук – иной раз тайных. Уильям Блейк называл его «девственником в снежном саване». В этом образ Ньютона соответствует традиции, заложенной другими меланхоличными затворниками – такими, как Бойль и Ивлин.[22]

По-видимому, у него все же имелся один относительно близкий знакомый, некий химик Вигани, однако Ньютон прервал с ним отношения после того, как тот «рассказал непристойную историю о монашке». Итак, молодой профессор не только вел уединенный образ жизни, но и отличался глубокой религиозностью. Кроме того, из хозяйственных книг Тринити явствует, что он нечасто покидал стены университета, разве чтобы съездить в свое родовое гнездо. Похоже, Ньютон был личностью малоприятной, но его образ вполне соответствует образу человека, чьи достижения часто называют «сверхъестественными».

Впрочем, через месяц после избрания на новый пост он все-таки совершил второй визит в Лондон. Поскольку во время этого посещения он приобрел алхимические книги и инструменты, вполне возможно, что он приехал в столицу завязать или поддержать связи с тайными адептами этой науки. Кроме того, он воспользовался случаем и встретился с наперсником Исаака Барроу – Джоном Коллинзом, который находился в самом центре математических штудий того времени. Коллинз вспоминал, как повстречался с ним «поздно вечером в субботу, в гостинице, где он остановился», и они побеседовали о природе музыкальных секвенций. Этот разговор заложил основу их переписки – уже по более широкому кругу тем. Можно сказать наверняка, что во время пребывания в столице Ньютон не потратил ни минуты на какие-нибудь фривольные развлечения; он всецело сосредоточивался на своей работе, а все остальное было ей подчинено.