Низвержение

Я продолжал бесцельно кататься по прямой кишке Млечного района, пока водитель не предъявил мне солидный счет в две сотни из той тысячи, что я ему отдал, за то, что я попусту трачу его бензин, а у него заказы, время бежит, беременная жена, конец света на кухне, детей в детский сад и тэ дэ и тэ пэ, можно ли поторопиться, и все это в бубнеже под нос и какой-то предвечерней суете, потому что ему было куда возвращаться, и дома его обязательно ждут, а тут привязался я, не знавший, куда высадить свое тело. За окном темнело поминутно. Перегоревшие фонари изредка подавали признаки жизни, да и то мельком, вспышками, да так назойливо, что я предпочел бы идти в полной темноте. Одинокие кепки мыкались и прижимались друг к другу на остановках. Кто-то подложил газету себе под голову и пристроился на скамейке, головой уткнувшись в пуховик.

А ведь где-то там, думалось мне, под плотным слоем сумерек, вполне возможно, в спертой атмосфере убогих каморок, в беспамятстве спала Эль – этого я не знал наверняка – как и не знал того, что чем она занималась на самом деле. Таксист высадил меня в самой неузнаваемой и наименее популярной части Млечного, если к такой глуши вообще применимы подобные слова, и я начинал сомневаться, а не выбросило ли меня обратно где-нибудь на Вольной, что на другом конце города, или, не дай бог, где-то во дворах Белки, что еще хуже (для моих больных воспоминаний). Кое-где в многоэтажках уже горел редкий свет, издали создавая желтую иллюзию уюта, которая так и манила меня, пока я стоял вот так вот студнем у проезжей части и пытался словить хоть какое-то такси или в идеале даже попутку. Спустя неопределенно долгое время, когда окончательно стемнело, когда я успел продрогнуть в своей кожанке так, что не мог и двух слов от холода выбить зубами, не заговариваясь при этом, напротив меня вдруг остановилась старая колымага прямиком из другой эпохи, где водитель завлекающе махал мне рукой из-за пыльного бокового стекла, опять же что-то неразборчиво выкрикивая из салона машины. Дважды просить меня не пришлось, и я уже сидел спереди, с удовольствием замуровав себя в лохмотьях куртки, и, натурально как жук, потирал руки, так что самому становилось мерзко на душе от всей этой сцены, пока из обогревателя не подули теплые порывы мне в лицо, и я расплылся, смягчился в карамельных мечтаниях об Эль, забыв обо всех злоключениях этого дня, пусть даже и на секунду. Водитель невнятно представился, немного привстав при этом, поправив козырек классической черной кепки, и затем-таки в лоб, без предупреждений:

– Ты неместный, да?

Я глядел на его заросшее густой бородой лицо, покрытое чуть ли не слоем пыли, как, впрочем, и все в этом корыте, и недоумевал, каким образом он пришел к такому выводу.

– Да, – сказал я, указывая рукой в никуда, откуда я, собственно, и приехал, – первый день тут.

Почему у окружающих создавалось такое впечатление, возникавшее у них едва ли не с первого взгляда на меня, я гадал всю поездку. Мне оставалось только подыгрывать им в таких случаях, ибо правду почему-то язык не поворачивался сказать, а подкрепить их и без того укоренившееся заблуждение считал я чуть ли не человеческим долгом.

– Я это сразу понял, брат, – подтверждал мои догадки водитель, – ничего, тебе еще понравится в Аште. Недавно тут, да? Эх! Воздух тут как дурман сносит голову, на такой высоте-то… Маленький город, все про всех все знают. Ты это скоро сам на своей шкуре прочувствуешь, если хоть немного поживешь тут да освоишься. Того гляди узнается, что и у тебя тут родственнички проживают, хе-хе! Ты, наверное, работу тут искать будешь, да?.. Чего молчишь, с кем говорю?!

– Да, что взялся-то?! А тебе-то что? – пыхнул я, видя, что водила натурально издевается надо мной.

– Мне-то, хе-хе, мне-то?! Мне ничего… Мне… Я уже отжил свое, мне это уже не надо, куда там!

И было видно, что мое обращение на «ты» задело его, но мне было простительно, ведь я из другого города, простите, из самого что ни на есть Центра, обреченный абориген в кандалах и в клетке, что приехал в этот цирк на представление. Поэтому водила, немного пробубнив что-то в свой усатый нос, завел пластинку дальше:

– Со старшими так разговаривать… Ты с такими темпами никуда не устроишься.

– Ох… Приоткрой окно…

– А кто тут, кричит, замерз?!.. А ведь постой, ты мне лицом кого-то напоминаешь, знаешь ли. Есть в тебе что-то такое…

– Быть не может.

– Да, говорю…

– Это вряд ли.

– …был тут один деятель, речи всякие толкал, лет двадцать назад, ты, может, его еще не помнишь даже, все людей тормошил, и вид у него был такой… Ну вот как у тебя.

– И что с ним стало?

– Сгнил в яме, конечно, где ему самое место.

Сгнил в яме, где ему и место – так запросто и безыдейно, что о нем говорить теперь никто не говорит и вспоминать никто не хочет, потому что нечего бередить прошлое. Сгнил в яме, где нам всем и место, хотя водила, конечно же, попросил бы не обобщать, дескать, я вижу себя сидячим в яме, не нужно тащить в нее кого-то еще – сиди себе дальше, не мешай другим, и все этим сказано.