Низвержение Жар-птицы

Юный чтец задыхался; на его раскрасневшемся лице выступил обильный пот, а руки, будучи не в силах уже удерживать на весу тяжелую книгу, заметно дрожали. Вероятно, он в первый раз старался для столь значительной аудитории и оттого хотел выступить как можно лучше, но теперь стыдился и нескольких запинок, и того, что его чересчур сильное желание не слишком соответствовало нравственному идеалу, о котором говорилось на пожелтелых страницах древней рукописи. От стыда на самого себя мальчик готов был уже заплакать; в эту минуту он ясно, как никогда ранее, понимал, что желать – значит страдать, и чувствовал свою сопричастность преступлению первых людей. Длиннолицый человек ласково обнял его, затем снова обратился к слушателям:

– Мы урезаем пальцы, возвращая тем себе изначальный беспорочный облик, и отрекаясь от наследия Повелителя кладов, и избавляясь от искушения поклониться его слугам, которые горько плакали, когда он пал, и ныне в виде леших, кикимор и водяных стерегут его останки. Но к внешней перемене да добавится и внутренняя, ибо Господь может спасти от любой страсти, если снизойдет к человеку, не противящемуся ему! Надобно отсекать или преодолевать в себе страсти и желания вначале, покуда они малы. Самое льготное время от них – молодость лет, когда они хоть и пылки, да не упорны, а после они крепнут в силу повторений. Едва пробившееся из почвы деревцо еще легко вырвать; большое же труднее; а то, которое глубоко пустило свои корни, одному человеку уже и не под силу выкорчевать: он должен созвать на помощь себе другого и третьего. Так и относительно страстей и желаний: юную страсть легко преодолеть, а когда она будет оставлена без внимания в той надежде, что всегда можно бросить ее, тогда уже требуется помощь ближнего. Страсть же, в начале не поверженная, влечет к себе волю человека, будто некий чудный камень, который, сказывают, добывают рудознатцы в далеких землях, притягивает к себе всякое железо. И в воле этой – исток всякой смуты и несогласия, поскольку страсти более всего ссорят человека как с добрыми, которые не имеют их и которые сами себе вполне расположены к миру, так и с подобными ему людьми. Пусть же не отыщется тот, кто пожелает смуты, и не запамятуют, что не Всевышний, но мы сами попустили ее. – Проповедник опустил руки, до сих пор воздетые; толпа придвинулась к нему, и раздались звуки поцелуев, слышные и в задних рядах. Кто мог, прикасался губами к тем местам на его теле, где прежде находились указательный палец и мизинец, отсеченные под корень, видимо, надеясь получить от этого особо значительную благодать. Другим не так везло, и они прикладывались к ступням и краям одежды, становясь на колени; все это, впрочем, не слишком напоминало безотчетный порыв, а походило скорее на простое следование ритуалу. Мужчина с вытянутым лицом принимал эти почести как нечто само собой разумеющееся, без ненужного смущения или гордости. Он лишь прекратил речь и лишь спустя некоторое время произнес фразу, которой суждено было стать последней, и, видимо, таковой она и задумывалась: – Станем же держаться правой дороги, ибо суд близок, где каждому воздастся по делам и по желаниям его.

– А судить буду я!

Этот голос, властный и наглый, прозвучал подобно набату и прервал мирное течение событий. Казалось, даже ветер, лениво покачивавший верхушки деревьев, на мгновенье перестал это делать. Взоры всех обратились к человеку, в тот момент сбросившему покрывало со своей головы и плеч. На его широкой, мясистой физиономии засветилась злобная радость, будто он долгие годы мечтал о мести, и вот теперь униженный враг скорчился наконец перед ним, вымаливая милость и словами, и взглядом, и отлично зная, что ее не дождется. Человек протянул руку – совершенно здоровую, с пятью пальцами – к левому бедру и вытащил саблю – медленно, не так, как ее выхватывает солдат на поле боя, опасаясь, что его опередит неприятель, а так, как действует на лобном месте палач, готовясь расправиться с беспомощным узником. Затем он сделал резкое круговое движение, и на одеждах окружавших его людей появились красные потеки. Раздался отчаянный вопль, вырвавшийся одновременно из десятков глоток: гораздо легче было слушать о бесстрастии, чем соблюдать его, когда смерть уже заглянула в лицо. Похоже, само понимание этого доставляло наслаждение убийце, который не удовлетворился тем, что поразил своих ближайших соседей: он вломился в толпу, бешено раздавая удары направо и налево. Все бросились врассыпную, даже не пытаясь обезоружить нападавшего, подобно голубям, которые, если в их стаю врывается ястреб, могут лишь разлетаться в разные стороны, но отнюдь не пробуют клювами долбить хищника. Находясь в некотором отдалении, Максим поначалу даже не понял, что идет резня; все происходящее он принимал за очередной элемент театрализованного действа до тех пор, пока не был сбит на землю обезумевшими от страха людьми. Тотчас же на Максима сверху навалился мальчик, прежде вслух читавший книгу, и впервые в его глазах появилось живое чувство – чувство невыразимого ужаса.