Низвержение Жар-птицы

Тяжело вздохнув, начальник Земского приказа перевел взор от соглядатая на затянутое слюдой окно, за которым смутно виднелась двойная шеренга солдат, ограждавшая царский дворец от остального города, хмурого в своей подавленной злобе и напоминавшего нахохлившуюся хищную птицу. У ног одного из стражей упал камень, брошенный неведомо откуда и на волосок не достигший цели; охранник дрогнул, но не двинулся с места, исполняя свой долг часового. Как назло, и погода была под стать: она быстро портилась; сизые тучи низко повисли над деревянными крышами и деревьями садов, словно стараясь навести на сердце старого боярина еще большую кручину. Отворотившись, Телепнев снова окинул глазами Престольную палату, где собралась дума – впервые после долгого перерыва в надлежащем месте и в относительно полном составе: заболев, Дормидонт проводил совещания в собственной опочивальне и созывал на них только бояр. Однако теперь, несмотря на увеличившуюся пестроту богатых одежд и более подходящую обстановку, все выглядело уже не столь торжественным. Люди, которые ныне расположились полукругом возле трона, затянутого черной тканью, казались растерянными, будто дети, давно ожидавшие отцовской кончины, но не способные в полной мере предугадать ее последствий. Даже некоторые горделивые представители знатных родов, по старинке считавшие не ровней себе тех, кто возвысился лишь после второй смуты и смены правящей династии, сейчас ничем не выказывали пренебрежения: общая тревога объединила всех.

– Довлело бы одного талана, чтобы вновь чернь взбаламутить! – вымолвил как раз один из таких людей.

Вокруг поднялись голоса:

– Тогда бы, пожалуй, она и в царские палаты ворвалась, чего и в прошлые смуты не бывало!

– Оборони Бог!

– Никита Гаврилыч вовремя измыслил забрать клады под расписку!

– На князей при случае надежа нынче худая: многие из них покорялись Дормидонту, лишь сцепя зубы, чтобы он вотчин их не лишил. А теперь как бы сами не забунтовали с дружинами своими!

– Вот потому о царевой смерти и далее надлежит умалчивать!

– А доколе? Дормидонт уже смердит так, что поневоле ноздри заткнешь – хоть и трут его мазями, да не в коня корм! И не запамятуй: через неделю ему надлежит народу показаться – в свой-то день рождения, по стародавнему обычаю! Прах надобно вернуть праху, и сделать это, как приличествует: не зарывать же государя втайне, словно бродягу какого!

– Эдак мы третью смуту, пожалуй, и не отвратим!

– Знамо дело – она уж начата!

Взгляды всех – наполовину суровые, наполовину любопытствующие – обратились к царевичу Петру, который находился с братом тут же и впервые присутствовал на заседании думы. Петр понял, что пришло время объясниться, разумеется, отнюдь не раскрывая своих истинных намерений. Он даже попытался изобразить на лице гнев, свойственный человеку, столкнувшемуся с неожиданной клеветой, но без зеркала догадался, что это не слишком-то получается, и потому произнес с почти беззаботной улыбкой:

– Бунтовали шибко недовольные, что в тюрьму зело много народу вкинуто без сыску и вины – так батюшка в хвори своей нагосударил! Их всякий мог подстрекнуть – и силой клада, и без нее. Стражник же со своей солдатской жизнью сам расчет произвел, которая, известно, не бублик с маком; может, и под порчей! Я хотел удержать его, потому и замарался. А тех, кто на меня сором у кабаков лает, должно огнем пытать.

– На это последовал совершенно спокойный ответ одного из окольничих:

– Жареные людишки, царевич, в пищу и то не годятся, а уж тем более нести тягло!

– Престол прозябает впусте – оттого все зло! На царство венчать надлежит не мешкотно, – промолвил кто-то сзади. На это возразили:

– Не выждать сорока положенных дней – бесчестье почившему государю.

– Провозгласить хотя бы наследника!

– Спокойней для того созвать собор.

– Какой собор? – поднял голос Василий. – Достояние переходит по старшинству. Мне еще сына воскрешать!

– Сей закон отменен отцом, еще когда он правил от имени малоумного родича! – немедленно парировал Петр. – Ныне все на царево усмотрение!

– Ты и перед мертвым норовишь выслужиться?

– Воля родителя свята!

– Может, вдругорядь пьяную басню поведаешь, что по ней тебе все наследство отошло?

– Зачем же, по-твоему, отец кликнул меня к себе в день своей кончины?

– Грамотки на сей счет не сыскано, – заметил некий думный дьяк.

– Тебе, приказное семя, о том сподручней рассуждать, чем недужному батюшке пером закрепит свое желание! Он бы непременно так сделал, кабы отмерено было больше сроку.

– Семь пятниц у тебя на одной неделе, брат! Прежде ты эдак не говаривал.

– Не у меня – у Всевышнего! При отцовом изголовье он осенил меня благодатью, как древле мужей, чтобы те вырвали себя и своих близких из-под лесного ига. На чарку, к которой прикладывался, не смотрите – в море ее утоплю! Неказистый-то червяк благолепной бабочкой оборачивается…