Низвержение Жар-птицы

Раздался хруст; тело Марфы обмякло, осело, и она повалилась к ногам мужа, когда тот отпустил ее, чтобы подхватить падающего ребенка. Охрана, которая прибыла с ней, видела все это поверх плеч караульщиков, но не успела вмешаться. Забрать уже бездыханную царевну она также не попыталась и через пять минут покинула деревню, разнося по свету весть о новом преступлении Василия. Царевич ласково коснулся губами лба младенца и, не кладя его обратно в зыбку, шепнул:

– Спи! Тебя никто не посмеет обидеть!

Дверь в избу после страшной сцены так и осталась растворенной, и вскоре послышался отчетливый стук капель о ступени крыльца: дождь, возобновившийся еще до появления Марфы, теперь разошелся. Вода быстро стала просачиваться сквозь навес, переставший быть защитой для солдат, которые только что заступили на смену. Исподлобья глянув на Василия и ссутулившись, они минут через пять затеяли между собою ворчливое препирательство по одному им известному поводу, пока один из них не произнес:

– Господи помилуй!

Слова эти были вызваны звуком, донесшимся из-за близлежащих холмов. Жалостливый и в то же время исполненный злобы, он не походил ни на звериный вой, ни на крик человека, и одной своей неестественностью наводил ужас, подобный тому, какой испытывают люди, уставившись на двухголового новорожденного уродца.

Звук раздался вновь; другой солдат успел приставить заскорузлую ладонь ребром к уху.

– Пес, похоже, сбесился, – изрек он.

– А ты нешто слыхивал его?

– До того не доводилось, а знающие люди сказывали, что и как.

– Сюда б не забежал!

– Забежит – убьем: ему же легче, – равнодушно откликнулся товарищ. – Человек-то хуже всякого пса бывает. Ты бердыш блюди: не ровен час, измокнет да ржа пойдет – от сотника по морде получишь.

Меж тем ребенок снова заплакал – теперь громче и надсадней, чем раньше. Царевич не мог найти причину, а тем более – средство, чтобы эти крики прекратились. Тут сказывался недостаток опыта: Василию не приходилось нянчить ни младших братьев или сестер (разница в возрасте с Петром была слишком незначительной), ни собственного сына, к которому Марфа фактически не подпускала. Царевич уже собирался потребовать, чтобы привели какую-нибудь крестьянку в помощь, но вспомнил, что не далее как сегодня две женщины уже пробовали отнять у него младенца. Терпение Василия иссякало; вдруг он с ужасом подумал, что в тот роковой вечер так же был раздражен из-за ребенка, находившегося в его руках. Тогда этим кто-то воспользовался; бесспорно, воспользуются и сейчас, если он, государев наследник, не предпримет подобающих ему мер. Заключив ранее, что не нужно заручаться подмогой местных крестьян, которые могут причинить вред ему и ребенку, Василий безотчетно перешел к мысли, что они уже готовы и даже пытаются это сделать. Дрожа, Василий поднял взор на окно, исчерченное водяными струями, за которым таилась опасность; тотчас же ему показалось, что он стискивает ребенка как-то слишком сильно. Царевич выронил его и бросился на улицу, будто кот, на которого плеснули кипятком; граница между злостью и желанием убивать, и дотоле размытая, теперь окончательно стерлась в его душе.

Солдаты, переполошенные воплем царевича, окружили его; они мало что поняли из его невнятных слов, кроме распоряжения, которое надлежало исполнить. Через две минуты охрана выволокла поселян из домов и, сбив их в кучу, поставила напротив Василия. Крестьяне не смели ни сопротивляться, ни спрашивать, зачем их подняли столь внезапно и в такой поздний час. Они лишь старались плотней прижаться друг к другу – как от страха, так и потому, что дождь промачивал насквозь исподнюю одежду, и какая-то девочка с громким плачем обхватила колени матери.

– Об отметательстве прознайте, служилые!.. – голос Василия звучал надтреснуто, но уже обрел четкость, необходимую для того, чтобы все поняли, что он хочет сказать. – В змеиной яме преклонили головы… Нынче я едва вдругорядь не лишил живота свое дитя из-за насланной порчи. Сохранить же его иначе не можно, кроме как давши острастку. Рубите их!..

– Царевич, то люди безвинные, – тихо, но твердо вымолвил сотник.

– Еще не внимаете? – произнес Василий, делая распальцовку.

Один из солдат сорвался с места и ринулся в сторону крестьян, но сразу же упал ничком – без крика, точно у него на ходу остановилось сердце.

– Что… ты сделал? – выдавил Василий.

Сотник обтер саблю и, чуть выждав, ответил:

– Что надлежало… Такие, как он, вырезали целую деревню ради парнишки из иного царства. И кровь тех смердов тоже на твоей шее, царевич! (Василий, как ни был взвинчен, машинально потянулся к затылку, точно там действительно выступило что-то липкое, не смываемое и дождем). Для повтора не шелохнемся, а ребятенка, мать которого ты убил, отдадим добрым людям на воспитание. Кудель спряжена – более не намотаешь…

Луна выглянула в разрыве между тучами и осветила лицо сотника, на котором читалась непреклонная решимость. Царевич стоял по щиколотку в грязи и воде, и рябь искажала его отражение, так, что чудилось, будто его отбрасывал и не человек вовсе. С губ Василия сорвалось: