Низверженное величие

Ныне, когда царь был мертв и в дворцовых коридорах шла речь о его похоронах, царица, несмотря на душевную боль и искреннюю скорбь, испытывала глухое презрение ко всем этим угодникам, сбежавшимся на поиски нового хозяина, дрожавшим за собственное благополучие, теплые местечки и многолетнее благоденствие. Среди них Развигоров был единственным человеком, который разделял ее скорбь, заботился о ее здоровье и думал о ее финансовых делах. Они причиняли ей настоящую головную боль — особенно при мысли, что царь, возможно, не оставил никакого завещания. Она надеялась, что он позаботился об этом, ведь однажды он сказал ей, что пришло время написать завещание. Он увлекался гороскопами, часто советовался с разными прорицателями и гадателями: в нем жило предчувствие, что он рано оставит этот мир. Но для тех, кто привык к его молчаливому присутствию, к его жилистой фигуре, к его страсти мотаться по горам в поисках охотничьих трофеев, скоропостижная смерть царя показалась неожиданной…

Тот, кто спрашивал о похоронах, снова задал прежний вопрос. Она услышала, что ее золовка сообщила в ответ о желании царя быть погребенным в Рильском монастыре. Царица никогда не слыхала от царя ничего подобного, но промолчала. Рильская обитель может приютить тело болгарского царя…

2

Село было видно как на ладони. Дома, крытые тяжелой турецкой черепицей, словно бы усохли от зноя, а над ними трепетало августовское марево. Дамян, командир партизанского отряда, положил бинокль и посмотрел на членов штаба. Комиссар Велко только что возвратился после встречи с ятаками[1]. Он хотел все уточнить, прежде чем начнется новая операция. Они решили проникнуть в село с наступлением темноты. Командиры групп получили задания, но Дамян задержал их послушать последние новости, которые принес Велко. Все надеялись на внезапность. Комиссар был предусмотрителен и распорядился, чтобы люди из его окружения не уходили на встречи с ятаками, пока не подойдет назначенное время операции.

Вчера вечером, когда они пришли в лес, над Каменной Колибой висели облака, а затем пошел мелкий и необыкновенно холодный дождь. Они еще не успели укрыться в скалах под большими деревьями, еще не успели как следует расположиться. Этот дождь намочил траву и камни, и партизаны долго искали сухие местечки под огромными старыми дубами. Пришлось разжечь костры, хотя они и не хотели этого делать. Дым медленно сливался с сумерками, а отблески пламени прикрывались тенью от скал, на уступах которых расположились командиры групп. Бинокль Дамяна был старой марки, но еще хорошо служил ему. Футляр из толстой кожи так сильно потрескался, что красноречиво свидетельствовал о своем возрасте и пройденном пути. Бинокль участвовал в Балканской и первой мировой войнах, не однажды наблюдал сине-зеленые морские воды. Два раза он «возвращался» на исходные позиции под Брегальницей. Тот, кто тогда носил его на груди, ныне был скован ревматизмом, но, догадавшись, что сын готовится уйти в горы, поднялся на чердак и долго рылся там в хламе. А когда вернулся, в его руках был этот бинокль, короткий кавалерийский карабин и сумка с патронами, вонявшая прогорклым свиным салом, которым она была смазана, но кто обращал на это внимание. Для Дамяна, считавшего себя опытным конспиратором, поступок отца оказался совершенно неожиданным. «Был бы я здоров, — сказал отец, — пошел бы с тобой… Но я уже расстрелял свой порох на разных фронтах, а все это сохранил для тебя… Я и не думаю тебя останавливать, потому что знаю: правда на вашей стороне…»