Низверженное величие

Для Михаила Развигорова это стало законом и в его науке — вести поиск неизвестного, стоя на вершине известного, понятого. Немцы с их сентиментальной жестокостью и глупой самоуверенностью не вызывали у него симпатии. Расовые теории были ему противны, а их желание подчинить себе весь мир он считал признаком сумасшествия. У него не было никакой строгой идеологической позиции, которую он бы отстаивал. Просто он судил о вещах в соответствии со своими личными наблюдениями и предпочтениями, исходя из чувства справедливости. На Советскую Россию он смотрел со смешанным чувством преклонения, граничащего с искренним, необъяснимым страхом. С детских лет он наслушался от людей, боявшихся коммунизма, очень много всякого и разного и потому неосознанно воспринял их взгляд: лучше быть от комиссаров подальше… Поняв, что братья его жены — коммунисты, он долгое время жил с чувством, будто угодил в капкан, но постепенно оно прошло. Братья словно бы не существовали. Они не навязывали себя. Они любили шутку, дружили с книгами, копались в философии, искали какую-то правду, которая подходила бы для всех людей. Он с трудом мог представить себе, что это за правда, которая нравилась бы всем людям, но спорить с ними у него не было желания. Со временем его страх превратился в уважение к их устремлениям и целям, и тут он остановился, не решившись следовать за ними. У них свой путь, у него — свой. Они ведь и не досаждали ему; эти первые впечатления он вынес всего из двух-трех встреч с ними. Для него мир теорем, чисел и гипотез был настолько интересен, что он не хотел менять его ни на какой другой. Он не чувствовал себя борцом, как они, но держался своего дела и не желал плыть по течению чужой реки. Стремление к власти он считал глупостью или, лучше сказать, пламенем, в котором сгорают иллюзии многих людей. Он видел, что история полна тиранов или неудачников, ищущих власти. Противовесом подобным устремлениям он считал труд. Труд любой, везде и всюду. Много раз спорил он с отцом о его царедворских радостях. Отчасти и по этой причине отец не стал штатным царским советником. Помог тут и банкир Буров, имевший богатый жизненный опыт и любивший отца, хотя тот и не был англофилом.

В сущности, старый Развигоров не был и германофилом, потому что ничем легко не увлекался. В нем сохранилось что-то очень специфическое от родового корня, какая-то габровская закваска, и он держался всегда на виду, но не принимал строго определенной окраски. Как он это делал, Михаил не понимал. Однако это не означало, что Михаил склонен оправдывать его. До Сталинградской битвы и разгрома германских армий отец был склонен поверить в гений фюрера и в непобедимость немецкого солдата. Он даже начал подлаживаться к новому порядку, чтобы не оказаться в ряду приспособленцев последним, пытался спорить с сыном — и довольно упрямо. После Сталинграда он, видимо, поумнел, и его пыл заметно угас. Лишь брат Борис остался неисправимым дураком, но Михаил объяснял это его слепой верой в немецкое оружие и его наивной молодостью.

Новость, которую старый Развигоров сообщил им в день своего рождения, сбила его с толку. Отец не видел, куда идет дело. Немцы постоянно отступали. Итальянцы вышли из игры, а он думал стать министром. Михаил закурил сигару, затянулся и выпустил дым.

— Если хочешь опозориться на старости лет, становись министром.

— Не слишком ли ты перебираешь? — усмехнулся Борис.

— Хорошо, может, и слишком, зато потом отец не полетит головой сверху вниз…

— И кто же его сбросит?

— Те, что скоро победят…

— Уж не англичане ли?

— И англичане…

— Блаженны верующие…

— Блаженны не верующие, а слепые, вроде тебя…

— Ладно, ладно… хватит! — поспешил вмешаться отец.

Он вообще-то осознавал истину, наполнявшую слова Михаила, но желание стать министром все еще держало его в своей власти. Если ему дадут министерство финансов, он согласится, иначе овчинка выделки не стоит. Время такое неясное, что не известно, кто будет со щитом, а кто на щите. По крайней мере если ему придется с кем-то делить вину, то пусть она хоть будет подслащена и предварительно искуплена… Если он получит министерство финансов, провернет выгодные дела, то потом подумает и о других вещах. И все же слова Михаила испортили ему хорошее настроение, в них было много правды.

15

Куда идет Болгария? Этот вопрос в последнее время не выходил из головы у Георгия Димитрова, был виден в глазах его друзей, всех, кого волновала судьба родины.

Куда идет Болгария? И Димитров решил быть полностью откровенным. Его статья, напечатанная под таким заглавием в газете «Правда», давала на это ответ, ясный и для друзей, и для врагов. Он предупреждал, предлагал выход, клеймил. Его слово было тяжелым от тревог и забот. «Сегодня перед Болгарией два пути — продолжать плыть в фарватере Германии или порвать с Германией и вести свою самостоятельную национальную политику». Большой вопрос может быть решен только здоровыми силами, народом, армией — и в благоприятной политической обстановке.