НКВД изнутри. Записки чекиста

Молодой человек рассказал, что по происхождению он из семьи текстильщиков города Середы Ивановской области, что учился на последнем курсе МАИ, был председателем студенческого комитета и активным общественником. Однажды, совершенно неожиданно для него, он был вызван к наркому авиационной промышленности М.М. Кагановичу, и тот сообщил ему, что его кандидатура выдвинута на должность начальника ЦАГИ. Он растерялся и стал отказываться, говоря, что никогда не был ни на какой ответственной работе и что он еще не окончил институт. Но М. Каганович ответил ему, что его кандидатура поддерживается Сталиным и отказываться уже поздно, тем более что в ЦАГИ весь руководящий состав уже арестован, так как все они оказались врагами народа. Тут же М. Каганович повез его в Кремль к Сталину, который принял его, сказал, что ему поручается ответственная работа — начальника ЦАГИ, и обратил его внимание на то, что в аппарате ЦАГИ, возможно, имеются остатки троцкистских элементов и чтобы он в отношении подобных работников действовал решительно.

Вскоре после того, как он приступил к работе в ЦАГИ, авиаконструктор Поликарпов сделал новый тип самолета. Для испытаний этого самолета была создана правительственная комиссия под его председательством (фамилии его я не помню). Во время работы в ЦАГИ он очень подружился с Чкаловым и, считая испытание этой новой модели рискованным, не хотел поручать его Чкалову, о чем доложил М. Кагановичу. Но сам Чкалов настаивал на том, что испытание будет проводить сам.

Во время полета на аэродроме присутствовала вся комиссия, в том числе Поликарпов. Самолет поднялся вверх не очень высоко и вдруг камнем полетел вниз…

Новоиспеченного начальника ЦАГИ сразу же после аварии вызвали в ЦК, а оттуда отвезли в НКВД к Берии. Берия его допрашивал, требовал, чтобы он дал показания, по заданию какой разведки он совершил аварию с самолетом Чкалова. Во время допроса Берия применял свой «любимый метод» — битье резиновой палкой по голым пяткам. Допрос длился несколько дней, его все время били, и, наконец, в день поступления в нашу камеру его опять вызвали к Берии. Тот несколько раз ударил его, назвал дураком, а затем сказал: «Все равно будем судить. Ты, конечно, не шпион. Тебя будем судить за халатность». В «утешение» он дал ему пару апельсинов и сказал: «Ну ладно, пойдешь в другую камеру». (Дальнейшей судьбы этого молодого человека не знаю. Когда в конце января 1939 года меня перевели в Бутырскую тюрьму, он еще оставался вместе с Мирзояном. Но думаю, что он должен был остаться в живых.)

Примерно в тот же период из нашей камеры увели чекиста-капитана и на его место посадили молодого парня, кажется, секретаря Донецкого обкома комсомола, члена ЦК комсомола (фамилии, к сожалению, также не помню). Он рассказал нам, что в Москве на пленуме ЦК комсомола была арестована группа комсомольских руководящих работников. И что от него требуют показаний о его контрреволюционно-террористической деятельности, а также о том, что он был завербован бывшим секретарем ЦК комсомола Косаревым.

Парень этот был очень молод, с большой любовью говорил о Сталине и Берии. Он был уверен, что, как только о его деле узнает Берия, его сразу же освободят. Через несколько дней его вызвали на допрос, и он вернулся оттуда сильно избитым. Но все же продолжал настаивать на том, что обо всех этих безобразиях не знают Сталин и Берия. Когда же Мирзоян сказал, что его бил лично Берия, и это также подтвердил молодой начальник ЦАГИ, комсомолец наивно заявил, что, наверное, все мы настоящие враги, поэтому Берия нас и бьет, а его следователей Берия обязательно привлечет к ответственности. (Дальнейшей судьбы этого наивного комсомольца я тоже не знаю, так как вскоре был переведен в Бутырку.)

Пока я сидел в одной камере с Мирзояном, меня за два с половиной месяца ни разу не вызывали на допрос. 24 или 25 января ночью меня вызвали на допрос, и я очутился в кабинете у какого-то незнакомого мне, по-видимому, большого начальника. Он предложил мне сесть и начал расспрашивать о моих знакомых и сослуживцах и наиболее близких друзьях.

Я ответил, что у меня было очень много знакомых и друзей из работников органов, но ближайшими товарищами последнего периода я считаю Чангули, Клебанского и Невского.

Допрашивающий все это записал и затем прочел мне следующее: «Я, Шрейдер, признаю себя виновным в правотроцкистской, шпионской и террористической деятельности, и в состав организации, в которой я участвовал, входили…» перечисленные мною товарищи, которых я будто бы вербовал.

Я возмутился, заявив, что ничего подобного не говорил.

Следователь подошел ко мне, изо всей силы ударил меня и крикнул:

— Подпиши!

Выругался нецензурно и еще раз ударил меня по лицу.

Я заявил ему, что меня допрашивал Берия и обещал, что меня больше бить не будут и в моем деле тщательно разберутся.

— Ну вот и разобрались, — ехидно сказал следователь. А затем на том протоколе допроса, который я отказался подписать, сделал пометку: «Допрос откладывается на завтра».