Но и я

Отец с мамой вместе вышли в прихожую, чтобы нас встретить. Я представила Но родителям, пальцы на ногах от волнения сводит судорогой. Отец колеблется мгновение, хочет пожать Но руку, но потом наклоняется, чтобы поцеловать ее. Она машинально отступает, но вымученно улыбается, видно, чего ей это стоит.

Мы ужинаем вчетвером, мама приготовила запеканку с кабачками. Впервые за долгое время она сменила халат на черные брюки и полосатый свитер. Родители ни о чем нас не расспрашивают. Ведут себя так, словно сегодня обычный вечер, мама остается с нами до конца ужина. Мне кажется, что сейчас она по-настоящему с нами, ее присутствие — не формальность, нет, она действительно здесь. Мы болтаем обо всем понемногу, отец рассказывает о скорой командировке в Китай, о Шанхае, который сейчас бурно развивается. Конечно же, Но нет никакого дела ни до Шанхая, ни до собаки консьержа, которая развлекается тем, что выкапывает несуществующие кости на газоне во дворе, ни до счетов за электричество, но это неважно. Важно, что она расслабилась, что не чувствует, будто за ней наблюдают, изучают ее. И в кои-то веки мне кажется, что это возможно — семейный ужин, как в рекламе готовых блюд, беседа течет плавно и неспешно, без фальши и подтекста, без пауз и провисаний, всегда кому-то есть что сказать, никто не выглядит уставшим и печальным. Сегодня за нашим столом не царит давящее молчание.

Весит Но сорок килограмм, ей восемнадцать лет, а выглядит она от силы на пятнадцать, у нее дрожат руки, когда она подносит к губам стакан, ногти обгрызены до мяса, волосы падают на глаза, жесты неловки и угловаты. Она делает неимоверные усилия, чтобы просто оставаться за столом. Чтобы сидеть. Чтобы держаться прямо. Сколько времени она не ужинала вот так, в квартире, не торопясь, не спеша уступить место следующему, сколько времени она не пользовалась салфетками и не ела свежих овощей? Только это сейчас и важно. Остальное подождет.

После ужина отец готовит диван в кабинете. Из шкафа в прихожей достает свежие простыни и теплое одеяло. Потом заглядывает в гостиную — постель готова.

Уставившись в пол, Но бормочет «спасибо».

Я знаю, что иногда лучше не вылезать из собственной скорлупы. Потому что порой достаточно одного взгляда, чтобы дрогнуть, достаточно протянутой руки, чтобы вдруг ощутить всю свою хрупкость, уязвимость, беззащитность, и тогда в один миг все рушится, как пирамида из спичек.

Все прошло без расспросов, подозрений, сожалений, отступлений. Я горжусь родителями. Они не испугались. Просто сделали все, что могли.

Я закрываю дверь в кабинет, гашу свет, для Но начинается новая жизнь, я уверена в этом, жизнь в доме, рядом со мной, я не хочу, чтобы она еще хоть раз почувствовала себя одинокой, я хочу, чтобы она знала — я всегда буду рядом.

23

Она не выходит из комнаты. Дверь закрыта. Мама дала Но кое-что из своей одежды. Отец освободил кабинет, чтобы она смогла устроиться. Из комнаты она выходит, только когда я дома, и почти весь день спит. Не задергивая занавески, лежит одетая на диване, руки вдоль тела, ладонями вверх. Я осторожно стучу, вхожу на цыпочках и вижу ее в этой странной позе — словно Спящая красавица, неподвижная под стеклянным куполом, заснувшая на сто лет, в голубом платье без единой складки, с гладкими волосами вокруг прекрасного лица. Однако Но просыпается, глаза сонно моргают, потягивается, несмело улыбается, спрашивает, как дела в лицее, я рассказываю новости и ухожу готовить уроки, прикрывая за собой дверь.

Позже я зову ее ужинать, она быстро ест, помогает убрать посуду, несколько минут бродит по квартире и затем возвращается в постель.

Она отдыхает.

Глядя на нее, можно подумать, что Но возвращается из долгого путешествия, в котором ей довелось пересечь пустыни и океаны, преодолеть босиком горные кручи, тысячи километров незнакомых дорог, чужих земель. Она возвращается издалека. Из невидимых мест, которые находятся так близко от нас.

Месяцами она стояла в очередях за миской похлебки, койкой для ночлега, на постирушку. Месяцами спала, сунув обувь под голову, покрепче обхватив свой скарб, пряча удостоверение личности и деньги в нижнем белье. Спала вполглаза, на ветхих простынях, под солдатским одеялом, порой укрывшись лишь своей курткой. Месяцами она оказывалась на улице с рассветом, без планов на день, без будущего. Она блуждала в этом мире, который является нашим и в то же время — параллельным, искала уголок, откуда ее не прогонят, где можно просто присесть, на часок прикорнуть.

Она старается занимать как можно меньше места и производить как можно меньше шума, по утрам быстро принимает душ, торопливо выпивает кофе, который приготовил отец, не зажигает света в кухне, ходит бесшумно, крадучись, вдоль стен. Она отвечает «да» или «нет», соглашается со всем, что ей предлагают, и избегает смотреть в глаза всем, кроме меня. Один раз я сидела рядом с ней на кровати, она обернулась, посмотрела мне в глаза и спросила: «Теперь мы вместе, вдвоем?» Я ответила — да, я не знала, что это значит для нее — быть вместе; она часто спрашивает — теперь мы вместе, Лу?