Ноа и ее память

Я устала. Я знаю, что устала, я утомилась. Мое учащенное дыхание похоже на течение моих мыслей: они так же аритмичны, асимметричны, сбивчивы; добравшись сюда, стоя теперь, прислонившись спиной к каменной ограде, скрывающей и защищающей меня, я так и не знаю, чего же требуют от меня мое тело и этот день; я лишь чувствую запах родного дома, как скотина чует свое стойло, тепло соломенной подстилки, я мечтаю о сне, чтобы освободиться от тоски, которую вселили в меня воспоминания. Я учащенно дышу, еще какое-то время не могу восстановить дыхание. Там, далеко внизу, раскинулся город. Он — словно остров, всплывший, подобно черепахе, на поверхность лимана, — кажется отсюда вызовом покою и миру, и в нем нельзя найти приют. Я устала. Мне хотелось бы заснуть прямо здесь, упав на землю возле стены, но есть нечто, что призывает меня завершить мой отдых словами, теми словами, что заставили меня назвать удивительным народ, породивший меня, и длинным и трудным путь, приведший меня сюда; теперь этот путь поведет меня к встрече с самой собой. Я устала, я задыхаюсь, и я хочу отыскать этот путь.

День стал другим, а мое тело осталось прежним. Большая черная туча сделала свет свинцовым, и от переполняющей меня тоски я готова разразиться потоками слез. Мой путь лежит вниз по горе, и, приближаясь к желанному отдохновению, я скачусь с нее кувырком. Так же было, когда Кьетансиньо выпустили на свободу. Тоже шел дождь, и я была дома; мой двоюродный брат отправился к своему дяде, моему отцу, чтобы попросить у него сведения, не помню толком, о каких обрядах, разрешение присутствовать при изгнании злых духов, а также поговорить о каких-то еще делах. Шел дождь. По старой, вымощенной плитками улице в этот час клонящегося к вечеру дня (я не буду называть дату) лениво проезжали машины. Я смотрела из окна на тихие, отлогие склоны холма, за которым, как маяки, возвышались неясно очерченные в сером свете дня горы; окутанные туманом мягкие откосы спускались к реке, угадывающейся там, внизу, в ольховых зарослях, и море тумана скрывало еще один холм. Шел дождь. День был серым, и неожиданно прорывающийся сквозь тучи блеск солнца больно резал глаза, зашоренные глаза подавляемых грез. Я набросила на плечи шаль и съежилась комочком перед окном, за которым в такт ветру покачивалась пустота. Все хорошо, сказала я себе, завтра этот пройдоха зайдет ко мне. Я услышала, что стучат в дверь, и пошла открыть. Я открыла ее. За дверью был он. Он вошел.

— Это первое место, куда я поспешил прийти.

— И что?

— Да не знаю. Пришел, и все.

— Ну, входи.

Он вошел. И я поцеловала его в полную щеку, о которой я сегодня вспоминала; она была вялой, дряблой, и лишь покалывание щетины свидетельствовало о том, кому она принадлежала, или кому она не принадлежала, кто знает? Я спросила его, как все было, что произошло, за что его забрали. Он мне все рассказал, и показался мне ребенком, потерявшим маму, сиротой из сказки. Его взяли по пьянке. Он дал волю рукам, изображая «на караул!», «к оружию!» с помощью зонтика, и разбил вывеску в каком-то злосчастном трактире, а также поливиниловую эмалированную надпись, расколов на кусочки гордую букву «р» в слове ресторан, если быть точным, вторую «р». Вышел хозяин и вызвал полицию, преподнеся им его на тарелочке: вождь, великий вождь был задержан по пьянке. Его взяли шутя и выставили на посмешище. Все его усилия свелись к тому, чтобы вытащить из кармана какие-то подпольные брошюрки так, чтобы все их заметили. Но и это не помогло. Инспектор сказал ему:

— Спрячь это, ты здесь за хулиганство.