Нобель. Литература

А в чем там отдельная храбрость огромная, то, чего Солженицыну, конечно, не позволили бы: там бедный дворник из заключенных говорит — если бы мне сказали, сбросят атомную бомбу, ты погибнешь, все твои погибнут, но и эти все погибнут, имея в виду русскую власть, — он согласился бы, «жги!». Это «Господь, жги!» от всего населения, доведенного до последнего отчаяния, это нота, которой Солженицыну никто бы не простил, Потому что он первым из всех увидел народ, который готов погибнуть, лишь бы вместе с «этими». Нам не выжить, но пусть чтобы и им не выжить! Это то новое, что там есть.

Кроме того, эта характеристика, эта фигура Иннокентия Володина, человека, который сообщает американцам, в одном варианте «Круга первого», о наличии у России ядерного оружия, атомной бомбы, в другом — о том, что американская разведка в этом помогала, там разница в нескольких вариантах, но проблема в том, что Володин совершает самоубийственное для себя признание. Почему он этого хочет, ведь у него судьба идеально складывается?

А это ощущение человека, решившего радикально свою жизнь переломить, решившегося отказаться от советской лояльности. Он совершает, с точки зрения советской власти, самое страшное — предательство. Потому что в России господствует предательный падеж: все объявляют предательством, любое расхождение с властью объявляют предательством родины, и на этой подтасовке у нас держится очень многое. Но проблема-то в том, что Володин выбирает это ценой, и этой ценой он пытается купить себе человеческую идентичность. Он пытается не только сказать правду, бог с ней, с правдой, — он пытается этой ценой прорваться к себе подлинному, и это довольно страшная тема. Но как бы предавая эту систему, он совершает в некотором смысле подвиг рыцарственный. Предательство равно какому-то приходу к человеческой идентичности, потому что советская власть эту идентичность отбирает, ты становишься подданным этой системы, условно говоря, подданным империи зла. В этом смысле радикализм Солженицына, конечно, не имеет себе равных, потому что он разграничил эту идеологию и эту родину, и оказалось, что родина отдельно. Поэтому предательство Володина у него становится подвигом, и, более того, самого Володина он описывает не без некоторого восхищения. Конечно, этому не могло быть места при публикации, я не знаю, что пришлось бы делать Солженицыну с образом Володина для того, чтобы сказать правду о своем Нержине, о Сологдине, об узниках шарашки. Это его личный опыт, Марфинская шарашка, где он действительно работал. Потом его перевели, то ли за отказ сотрудничать, то ли по его личному заявлению — несколько версий, в общем, его перевели потом в Экибастуз, и он комфортного пребывания в шарашке лишился.

Но тут еще поставлен довольно важный вопрос. Ведь шарашка — это единственное место, где зэки, занимаясь своим профессиональным делом, как ни странно, внутри этого относительно свободны. Они ведут удивительные споры, теоретически гораздо более свободные, чем споры, например, сегодняшней открытой печати. Потому что ничего нельзя, все сразу или предательство, или посягательство, или экстремизм, а там с ними уже ничего не сделаешь, они уже сидят.

И они нужны, они необходимы, страна в них нуждается, поэтому люди в шарашках были более свободны. Как ни странно, об этом феномене снят фильм «Дау», видимо, шарашка была единственной возможностью интеллектуальной жизни в СССР. Да и в России: тебя не сошлешь, ты нужен, без тебя не сделать это оружие, акустическое ли, ядерное ли. Тебя вынуждены терпеть. Как вынуждены были терпеть Капицу, Ландау и Тамма, которые про эту власть все отлично понимали и говорили на своих кухнях, но они ковали этой власти ядерное оружие. И именно из такой шарашки вышел Сахаров, главный борец с коммунизмом. Поэтому шарашка — как в некотором смысле залог интеллектуальной свободы — это и сегодня очень актуальная тема, поэтому проблематику этой книги Солженицына время не сняло. Видимо, быть свободным в России можно, только когда ты: а) необходимый профессионал, б) когда ты изолирован от остального общества в кругу таких же профессионалов. Довольно страшный диагноз, и поэтому «В круге первом» был такой сенсацией в России. На Западе меньше, там про шарашки вообще не знали.

А для остального мира, конечно, Солженицын прославился как человек, пробивший брешь в советской пропаганде, с помощью «Щ-854», то есть «Одного дня Ивана Денисовича», и как автор «Ракового корпуса». Но присуждение ему Нобелевской премии подчеркнуло важную вещь: Нобелевский комитет чует масштаб, они в масштабе этой личности почуяли, что человек может еще больше, и в результате появился сначала «Архипелаг», потом «Август Четырнадцатого» и все «Красное колесо» в целом. Можно спорить о качестве, но масштаб несомненен. Солженицын получил свою Нобелевскую премию отчасти авансом, но этот аванс был оплачен, и чувствовалось, что он будет оплачен, так что среди решений Нобелевского комитета это одно из самых прозорливых.