Нобель. Литература

Представляю, какую степень раздражения я вызову сейчас. Я очень не люблю Петера Хандке, сейчас объясню, почему. Что касается Ольги Токарчук, нобелевского лауреата 2018 года, здесь мне приятно уже то, что она наша почти землячка, что корни ее украинские, а значит, в бывшем СССР мы принадлежали к одной стране, что Польша это совсем рядом, что Ольга Токарчук звучит совсем по-русски, что она любит сочинять страшные истории. Хотя сборник ее готических рассказов «Диковинные истории» кажется мне, грех сказать, бледной тенью европейского триллера настоящего, это слабое подражание Мериме, уж Стивен Кинг как-нибудь поинтереснее. Ее роман «Ведя плугом над костями» кажется мне, грех сказать, довольно скучным, а роман «Бегуны» вообще не кажется романом, но я не буду про Ольгу Токарчук ничего плохого говорить, все-таки она принадлежит почти к моему поколению. Она меня старше на каких-то пять лет, и, в общем, я испытываю с ней возрастную и территориальную солидарность.

А Петер Хандке, он при всем своем несомненном нонконформизме, человеческой храбрости и некотором таланте вызывает у меня идиосинкразию, изжогу, это такая как бы квинтэссенция того, что я не люблю в европейской литературе. Притом нельзя сказать, что это бездарно, но это литература человека, который никогда не занимался делом, который всю жизнь путешествует сквозь какие-то совершенно одинаковые пейзажи и думает по этому поводу одинаковые мысли, живет совершенно в безвоздушной пустоте. Того мяса прозы, которое я все-таки ожидаю от нее, той страстной эмоции, того напряженного сюжета, — я этого ничего у него не вижу.

Я бывал в состоянии, которое описывает Хандке. Это, понимаете, когда я приезжал в какой-нибудь европейский город, причем, как правило, в Швейцарию, потому что даже в Германии все-таки как-то все интереснее, может быть, все больше дышит памятью о войне и о перенесенных в связи с этим, как теперь модно говорить, травмах памяти, Скандинавия вообще очень напряженно и депрессивно живет. А Швейцария, Австрия, из которой Хандке родом, это как-то действительно застывшие такие вне истории, в постистории, как тоже сейчас говорят, застывшие государства. И приезжаете вы в такой город, в такую богатую страну, где вы абсолютно чужой, где такие же отчужденные люди ходят по улицам, в страну, где главная проблема на сегодняшний день это, может быть, отношение к беженцам. И еще приезжаете вы в такой серый день, когда ничего не происходит, и ходите по улицам никому не нужный, и ходите еще как назло мимо каких-то совершенно безликих зданий, похожих на склады. Такие улицы бывают. Если идешь вдоль магазина, можно хоть в магазин зайти, а представьте себе, что вы приехали, а у вас еще и денег нет. То есть это пространство тотальной скуки, пространство, как сказали бы европейские критики, тотальной отчужденности. Ты туда попадаешь, и зачем тебе жить, непонятно.

Многие скажут, что это повод задуматься о себе, но когда герой Хандке погружается в себя, он там ничего не находит, у него там какое-то желе, кислая какая-то пустота. И точно также, скажем, в романе «Короткое письмо перед долгим прощанием», он там погружается в себя ненадолго и говорит: «А я всю жизнь только и делал, что чего-нибудь боялся, то бомбардировки, то соседской собаки». То есть это люди с пустотой и вовне, и внутри, а опыт существования в абсолютной пустоте совершенно не интересен.

У него вообще герой все время ездит куда-то, у него очень много путевых записок, отчетов о путешествиях. Герой из «Страха вратаря перед одиннадцатиметровым» совершает какие-то непрерывные ненужные передвижения. Это все, понимаете, от внутренней пустоты. Мы знаем, что человек много ездит по двум причинам: либо это заработок, если он журналист, тогда это командировки или гастроли, если он поэт, либо это страшная пустота его жизни. Потому что передвижения, они как раз не дают сосредоточиться, это попытка заполнить собственную внутреннюю пустоту. У меня полное ощущение, что у героев Хандке внутри ничего нет.

Отчасти также путешествуют герои Зебальда. Скажем, Зебальд самый модный сегодня автор, и, конечно, он бы своего Нобеля получил бы давно, но Зебальд все время размышляет, по крайней мере, об истории, о той же исторической травме, именно из сочинений Зебальда вырастают все наши современные автобиографии, семейные истории, «Памяти памяти» и так далее. Но я, например, Зебальда читать совершенно не могу, по-моему, это дикое пустословие, но ничего не поделаешь, многим нравится. А у Хандке даже и размышлений нет. У него есть такая чудовищно занудная книга «Учение горы Сен-Виктуар», которую я честно не смог дочитать, когда человек ходит по каким-то уединенным местам и рассуждает о красках, которые он видит вокруг. Я думаю, это какой-то эксперимент, какая-то пытка одновременно автора и читателя, из которой что-то должно выйти, но ничего не выходит.