Нобель. Литература

В Германии было не так. Германия искренне и тотально поверила — и поэтому, назовем вещи их именами, просто погибла. Почему не признать: та Германия, которую мы сегодня видим, очень славная страна, но это другая страна? Она возникла на руинах национального духа, потому что у национального духа была смертельная болезнь, которую можно отметить еще в «Нибелунгах». И не зря немцы сделали ставку на «Нибелунгов». А в России это не рак, а, скажем, корь — тоже неприятно, но не смертельно и вдобавок дает иммунитет.

Конечно, то, что стало с Германией — новой и до известной степени фантомной — гораздо лучше, чем то, что было, но это не она, это другая страна. Единственное, что ее роднит с прежней Германией, это язык. Или можно мягче высказаться, как говорила, скажем, замечательная Туровская, блестящий знаток германской культуры: погибла одна Германия, осталась другая.

Беда в том, что та Германия, которая погибла, была Германией Томаса Манна, а не Германией, скажем, Гессе. Гессе, умудрился как-то миновать все болезни немецкого духа, а Томас Манн старательно и намеренно ими заражался. «Доктор Фаустус» — это весьма точный и убедительный роман о трагедии художника, о том, что с какого-то момента появление Сатаны, который соблазняет художника, — это главная проблема XX века. Обратите внимание, какая огромная фаустиана написана в XX веке, и прежде всего, конечно, это «Мастер и Маргарита» Булгакова.

Но в том-то и проблема, что контракт на работу в XX веке, контракт на существование находится в руках Сатаны. Видимо, с какого-то момента Бог перепоручил руководство миром именно Сатане.

Все приметы фаустианского мира, фаустианского мифа есть в «Докторе Фаустусе». Есть гениальный композитор Адриан Леверкюн, он заболевает сифилисом, там целая теория того, что сифилис порождает манию величия. Такие клинические проявления есть. И в одном из припадков герою является черт, очень похожий на господина в клетчатых панталонах из «Братьев Карамазовых» Достоевского. Он говорит почти все то же самое и почти в той же манере. Он обещает Леверкюну главное — гениальность. Не только могущество, не славу, нет. Он знает, чем покупать художника. Он гарантирует ему высшую форму одаренности. Но все, кого он полюбит, будут умирать. И действительно, умирают женщины, в него влюбленные, умирает мальчик, которого он хочет усыновить.

У него нет человеческого контакта ни с кем, потому что он зациклен на сверхчеловеческом. Фаустианская трагедия XX века дана у Манна с поразительной силой, вплоть до того, что он предсказал увлечение Лени Рифеншталь. Он говорит, что интерес к человеку, которого нет у Леверкюна, который исчезает в сверхчеловеческом, мог порождать искусство, но теперь искусство Леверкюна напоминает ему каких-то гигантских подводных монстров, каких-то чудовищных рыб или кальмаров, которые без света там в страшных безднах своих клубятся. Надо сказать, что последним увлечением Лени Рифеншталь были подводные съемки. Каким-то образом это расчеловечивание культуры Манн с поразительной ясностью почувствовал. У него Леверкюн рассказывает о своем опыте погружения в батисфере — вымышленном, видимо, но его туда влечет: это просто выглядит как описание последнего фильма Рифеншталь. «Странные жители бездны сгрудились вокруг логова гостей. Это было неописуемо, как неописуемо множество таинственных и страшных гримас органической жизни, хищных пастей, бесстыдных челюстей, телескопических глаз, головоногих бумажных корабликов, серебряных молоточков с глазами-биноклями, двухметровых киленогих и весложаберных моллюсков, смутно мелькавших у окон гондолы». Тут же «безвольно дрейфующие студенистые чудовища со щупальцами, медузы, колониальные сифонофоры и сцифомедузы». Все это, как вы понимаете, и есть предел расчеловечивания — мир без человека, мир чистого любования биоформами, щупальцами, клешнями, — физиология и геометрия вместо психологии.

Надо сказать, что ключевой вопрос Фаустуса, вопрос, вернется ли Германия, возможна ли Германия, остается открытым и в «Волшебной горе», которая тоже заканчивается вопросом: а из этого ада, из этих сражений родится ли когда-нибудь любовь? Этой фразой заканчивается роман. Для Манна вопрос был открыт. И, хотя он написал потом два небольших довольно оптимистических романа, незаконченный «Признания Феликса Круля, авантюриста» и довольно гротескный религиозный роман «Избранник», все-таки нельзя не признать того, что ответ Манна о перспективах европейской цивилизации и о перспективах человечества в целом был скорее сумрачен, был пессимистичен. Цивилизация, какой мы ее знали, покончила с собой, а родится ли когда-нибудь любовь — вот с этим тревожным вопросом он оставляет читателя.