Нобелевская премия

Ну что, вы рассержены? Возмущены? Близки к тому, чтобы зашвырнуть эту книгу в угол? Я вас обманул. Начало этой истории я изобразил не так, как было на самом деле, а так, как я его представил по рассказам Ганса-Улофа. Я изобразил похищение так, чтобы вы поверили, что именно так всё и было. Но то была неправда, с самого начала. Мужчины с рыбьими глазами не было вообще. Ганс-Улоф никогда не разговаривал с умершим журналистом. И поминального отпевания никогда не было, потому что в миланской авиакатастрофе не пострадал ни один сотрудник Каролинского института. А я не перепроверил это. Зачем, когда нужно было сделать так много другого, куда более срочного…

Страх, который должен был испытывать Ганс-Улоф при звонках похитителей, испытывал я сам, когда он мне о них рассказывал. А также надежду, с которой он после голосования якобы ждал освобождения дочери. И у Боссе Нордина с Гансом-Улофом было сравнительно мало общего; отпуск профессора Нордина и его недосягаемость для возможных вопросов – вот что обеспечило ему место в истории Ганса-Улофа.

Вы всё ещё сердитесь? Негодуете? Чувствуете себя бессовестным образом обманутыми?

Тогда вы можете понять, каково было мне в тот момент, когда я узнал правду.

В голове у меня всё опрокинулось. Меня обманывали! Мною манипулировали! Я был марионеткой, а за ниточки дёргал Ганс-Улоф… И я ему верил! Мало того, я его жалел, переживал, боялся за его душевное здоровье!..

– Свинья ты, – сказал я. – Трусливая свинья. – Я поднял пистолет. – У тебя в руках было вот это. Ты мог бы просто дождаться меня у ворот тюрьмы и пристрелить. Если бы ты был мужчина, а не трус.

Ганс-Улоф поднял голову. Как будто ушам своим не веря.

– Кто бы говорил, – прошептал он, – только не ты.

Я хотел что-то сказать, но внезапная боль словно ножом полоснула меня между глаз и заставила смолкнуть. И я сразу понял, что он сейчас скажет.

– А сам ты что сделал? – продолжил он все тем же шёпотом. – Ты помнишь, как ты вышел из тюрьмы и как мы с Ингой приняли тебя? Как о тебе заботились? Мы оборудовали для тебя вашу старую квартиру. Какое там «мы», всё это делал я. Заполнил для тебя собственноручно продуктами холодильник, двигал мебель, мыл полы и застилал постель; поскольку Инга после ее первого выкидыша снова наконец была беременна, и ей приходилось много лежать… А ты? Что ты тогда устроил?

Я смотрел на него. В моей голове гремел отбойный молоток. Я вспомнил Ингу, как она однажды поздним вечером стояла перед моей дверью, с чемоданом в руке, зарёванная, на четвёртом месяце беременности. Я постелил ей прежнюю её кровать и заварил для нее чай. Я сказал ей, что она может остаться.

– Ты ел и пил у нас и вместе с нами смотрел фотографии нашей свадьбы и всё время переспрашивал, как мы познакомились. По тебе было видно, как ты недоволен этим. Думаешь, я не знаю, сколько раз ты спрашивал у Инги, что она во мне нашла? Ты просто донимал её этим в моё отсутствие. Она мне рассказывала.

Я опустил руку с пистолетом. Неужели это, правда, тогда было видно по мне? Хороший он, однако, наблюдатель. Он уже тогда казался мне стариком. Я и по сей день не понимаю, как моя сестра, которая была настоящей красавицей, могла найти себе такого, как Ганс-Улоф.

– Сказать тебе, что она во мне нашла? Она знала, что я ей верен. Она знала, что я никогда бы даже не посмотрел на другую женщину. Она знала, что стопроцентно может положиться на меня. Она искала это, и я мог ей это дать. Пусть даже больше ничего. Я знаю, что я не тот мужчина, по которому женщины сходят с ума; я знал это и до твоего появления. Инга верила мне. Она ни секунды не поколебалась показать мне то подмётное письмо. Она не поверила в нём ни единому слову. Почерк, выбор слов, бумага, на которой оно было написано, – всё выдавало в письме старую женщину, и мы сообща ломали голову, кто бы это мог быть. Кто и почему пытался распустить обо мне такие слухи.

Но Инга тем не менее тогда позвонила мне и рассказала об этом письме. Я ей тогда сказал, чтобы она не волновалась; либо это какая-то путаница, либо просто сумасшедшая старуха. Что, дескать, не так Ганс-Улоф и хорош собой, чтобы то, что утверждалось в письме, было правдой. За что Инга назвала меня тогда ревнивым идиотом.

– Потом эти звонки. Сначала женщина, которая спросила меня. Незнакомая, судя по голосу, очень юная женщина. Через день, в то же время звонок и – молчание на другом конце провода. На следующий день снова. Звонят, и слышно только, как кто-то дышит и без слов кладёт трубку. Это повторилось трижды.

На сей раз Инга уже не позвонила мне. Зато я ей позвонил, чтобы спросить, как вывести пятна смолы с брюк, вот тут-то она и упомянула про эти подозрительные звонки. И поведала мне, что у них с Гансом-Улофом больше не было секса с тех пор, как она забеременела, потому что она боится опять потерять ребёнка.

– Как ты думаешь, не слишком ли это трудно для него, не ищет ли он этого… на стороне?

– Ну что ты. Не так уж для него важен секс, – сказал я тогда, – ведь обходился же он без него тридцать семь лет до того, как встретил тебя.