Ночь

Завтрак окончен, пора отправляться на рынок. Я снял замок с сейфа, заглянул в бывший морозильник и с удовлетворением отметил, что цинком я обеспечен на долгие годы беззаботной жизни. Два полных лотка, верхний и средний. Вид нескольких тысяч металлических патрончиков, блеснувших в свете динамо-фонаря, оставил, как обычно, ощущение необъяснимого покоя. Цинк – это и еда, и свет, и относительное тепло, и безопасность Вольной муниципалии Грушевка. Пока есть цинк, меня отсюда не прогонят. Люблю время от времени отпирать свое хранилище и созерцать золотовалютные резервы, чтобы удостовериться в том, что не растаяли еще сокровища нашего королевства.

Наконец я достал три патрончика, проверил их на мультиметре и положил в карман. Пока хватит. Зажег налобник, захватил санки – сегодня они мне понадобятся, надо купить питьевой воды.

Герда нетерпеливо крутилась у выхода и припустила вниз по лестнице, как только я открыл дверь на лестничную клетку, по-прежнему пахнущую несвежей тряпкой.

Мой край родной. Грушевка. Лабиринт мурзатых пятиэтажек, между которыми натыканы замерзшие каштаны, неуклюжие вербы и высокие тополя. Когда дрова впервые подорожали в десять раз, деревья бросились пилить все, у кого в домашнем хозяйстве имелись бензопилы, ножовки, лобзики или хотя бы большие ножи. Но Бургомистр постановил выбрасывать за стену муниципалии любого, кто отломает хотя бы сухую ветку от любого зеленого насаждения. И после сожжения всей деревянной мебели, которую можно было отыскать в квартирах, подвалах и на барахолке, люди перешли на экспортную древесину. Иногда у торговцев углем и дровами попадаются действительно интересные вещи. Я когда-то приготовил прекрасный ужин на дубовой ножке от рояля, на котором когда-то играл белорусский предшественник Теслы, придумавший способ беспроводной передачи электроэнергии.

Отполированный лед тропинки поблескивал в свете фонаря, как слюда. Я знал каждый изгиб и неровность блестящей ледяной корки: вот тут стекло льда на тротуаре сморщилось, оголив щербатые плиты тротуара. Сразу на выходе из двора громоздился Хеопс – огромный снежный сугроб, оставшийся после трактора-уборщика, который сгреб сюда снег с нескольких дворов, когда трактора еще могли ездить и убирать. За Хеопсом располагалась огромная замерзшая лужа. В доисторические времена чья-то нога оставила в ней два выразительных следа. В ту пору, когда солнце еще вставало, утренние лучи растопили лед, покрывающий лужу, размягчили корочку на ее поверхности, после чего в воде кто-то увяз аж по щиколотку. А потом снова похолодало, и лужа замерзла навсегда. Человек, оставивший следы, состарится и умрет, а оттиски его ног, единственное свидетельство жизни, которая когда-то имела место, всегда будут тут, посреди вольной Грушевки, в вечном льде.

Мы прошли мимо продуктового магазина, сожженного после разграбления. Тогда еще никто не знал, надолго ли пришел блэкаут и не вернется ли день снова вместе с основами прежнего государства и эффективными следственными органами. Так что следы решили замести радикально. Герда бодро забралась вверх по высокой лестнице, проскользнула в щель между оплавленными пластиковыми дверями и огласила бывший магазин задорным лаем, в котором звучал триумф над чем-то явно достойным триумфа. Я не знаю, почему она делает это каждый раз, когда мы проходим мимо магазина. Может, ей просто нравится эхо лая в пустом бетонном помещении.

Собака спускается со ступенек, пасть раскрыта, язык на бок, глазки горят. Я знаю, что Герда улыбается. И пускай котоводы уверяют вас, будто собаки не смеются.

За магазином – парк, за парком – поворот на рынок. Прохожих тут больше: Грушевка наконец приняла душ и выбралась на улицу.

На углу, у поворота на рынок, коптит дымок. Это точка Корчина по прозвищу Цугундер. Или, может, зовут его Цугундер, а прозвище Корчин, кто его знает. Одно скажу уверенно: когда-то Корчин был при должности и, как всякий решительный мужчина на огромной черной машине, с собственным косноязычием не боролся. Те, на машинах, могли просто мычать – и все равно их боялись. Сейчас, увидев меня, Корчин старается выглядеть знатоком словес, отчего речи его выспренны, как «Ода на день восшествия на престол» Ломоносова.

– Лазоревых синес, брате вы мой волоокой! – крикнул Корчин.

– И вам многих раёв, товарищ Цугундер!

При слове «Цугундер» лицо моего собеседника немножко одеревенело. Может, это все-таки прозвище, причем как-то связанное с тем, чем он, собственно, занимался, разъезжая на той своей большущей черной машине.

– Как звездия? Сияют чрез яры? До недр плескание и клик? – вопросил он.

– Житие мое полно благолепствием.

– Благолепствием? – вскинул он брови. – Первый раз слышу такое слово.

– Это когда жизнь так хороша, что благодать вот прям лепится. – Я люблю иногда в шутку выдать ему какое-нибудь придуманное слово. – А кокмо ваши делеса, товарищ Корчин?

– Благолепно! Только чресла ноют. Застудил. Или отпил, может, во грехе, – искренне ответил он.

– Что ноет? – переспросил я.

– Чресла! – Он погладил себе область почек. – Прямо в пяты отдает!